Фамильяр и ночница (СИ) - Семенова Людмила

— Вижу, вы идете на поправку, милая Дана? — мягко спросила Ярослава. — Что сказать, Рикко очень о вас заботился! Вы, похоже, много для него значите.

— О да, сударыня, Рикхард очень хороший, — промолвила Дана, едва не произнеся слово «человек». — Без него я бы совсем пропала одна в чужом городе.

— Быть может, и город скоро начнет выздоравливать, — сказала Ярослава, немало удивив девушку внезапной словоохотливостью. — Я вот сегодня на рассвете выглянула на балкон, вдохнула утреннего воздуха студеного, огляделась вокруг и как-то на душе полегчало… Лишь бы дочь была здорова, а больше ничего и не надо. Я потому так за вас, Дана, и распереживалась… Ваши родители дома остались?

— У меня одна мать осталась, но у нее и так хлопот полон рот, — ответила Дана. Только теперь она почувствовала, что мысли о семье не трогают ее душу, будто эта часть жизни навсегда осталась перевернутой страницей. Однако Ярослава порадовала ее, и страшный сон, как и грядущее празднество, уже не казался такой угрозой.

Однако какая-то навязчивая мысль неотступно колола Дану в затылок. Наконец они выпили чаю и поднялись наверх, снова устроившись в ее комнатке. Рикхард улыбнулся, взглянув на ее озабоченное лицо, прилег на кровать и довольно вытянул ноги. Сейчас, в просторной тонкой рубахе, подвязанной цветным поясом, и льняных штанах, босиком, он казался обычным деревенским парнем, излучавшим тепло и искренность.

— Дана, милая, я уже извелся без твоей ласки, — промолвил Рикхард. Потусторонняя синева его глаз манила и затягивала, зрачки мерцали подобно звездочкам, и девушке нестерпимо захотелось устроиться рядом, прижаться к его теплому боку, потереться щекой о плечо. Дана залюбовалась им, но вдруг что-то вновь заскребло внутри. И она сообразила:

— Рикко, а что означает слово «ульника»?

Лесовик на мгновение замер и будто растерялся, затем произнес:

— Это такое растение… Оно цветет на месте разлома, о котором я тебе говорил. Нежить, разбуженная колдунами в ту пору, посеяла много собственной энергии — она не животворящая и тем не менее удивительно мощная. Из нее родились первые ростки ульники, впитавшие и кровь, и дым от пепелищ, и рукотворные яды. Бутоны у нее красные, а когда цветок распускается, лепестки чернеют и становятся липкими от сока. И она настолько живучая, что прорастает везде. Ведь разлом не шел по какой-то ровной линии, на его месте позднее возвели здания, улицы, рынки, — кое-где, конечно, оставался лес. Но ульника пробивалась и через дерево, и через булыжник, проникала в дома, разрушала сады и огороды, опутывала колеса телег. Но это еще не все…

— А что же? — тихо спросила Дана.

— Она как будто черпает энергию из окружающего мира, потому и остается такой сильной и цепкой. От нее хирел урожай и болел скот, ветшали новые здания, люди, в чьих домах завелся цветок, жаловались на головные боли и удушье, дети рождались хилыми и часто не доживали до года.

— Как же город справился с этой напастью?

— Не то чтобы справился, скорее он научился с ней жить. Конечно, там, где с ульникой было совсем не сладить, ее изгоняли — выкорчевывали, сжигали, изводили колдовскими обрядами. Но это делали мудрые и умелые ведуны, способные договориться с высшими силами. Их заклинания содержали и воззвание, и просьбу о прощении.

— О прощении? — с удивлением спросила Дана.

— Да, ведь природа так или иначе вновь страдала, когда люди брались отдуваться за грехи предков. И только тот колдун мудр, Дана, который способен это признать, а не бросается в бой раздув щеки, — произнес Рикхард. — Но я сейчас не собираюсь читать тебе морали. В лесах ульника, разумеется, продолжала расти, но по договоренности с колдунами мы сдерживали ее флюиды, особенно там, где люди часто появлялись. Лишь в последнее время что-то дало сбой, и это меня очень волнует…

Дана нахмурилась, чувствуя, как щеки холодеют, а в груди затягивается тяжелый узел.

— И ты опять ничего мне об этом не говорил, — заключила она.

— Потому что у меня есть только подозрения, основанные на природном чутье. — возразил Рикхард. — Я не могу сказать наверняка, что ульника имеет отношение к нынешнему сонному параличу: ведь люди жили бок о бок с ней уже не один век! Если кто-то решил сыграть на ее свойствах в собственных интересах, это действительно может быть очень опасно. Но пока мы ничего доподлинно не знаем.

Молодая колдунья недоверчиво посмотрела на лесовика и отошла к окну, словно старалась разглядеть там ответ. Рикхард приблизился сзади и осторожно обнял ее за плечи.

— Откуда у тебя взялись такие вопросы? — тихо спросил он.

— Я видела сон, столь живой, что страшно вообразить, — призналась Дана и рассказала ему о недавнем кошмаре. Рикхард выслушал, не перебивая, и не сразу ответил, когда девушка наконец умолкла и уставилась на него в бессловесной надежде.

— За обедом городской голова толковал о новой промышленности, это я хорошо запомнил. Скорее всего она как-то связана с ульникой, — наконец предположил Рикхард. — А твое ведовское чутье так обострилось, что ты смогла расковырять его речи до истины. Жаль только, что пока ты не можешь сама распоряжаться собственными видениями.

— Я только не могу понять, к чему голове истреблять свой же город? — пожала плечами Дана. — Он служит хозяевам Нави или руководствуется каким-то иным расчетом? Впрочем, в этом видении еще много непонятного, и это меня очень сильно терзает, Рикко…

— Ну, милая, успокойся, все еще будет хорошо, — мягко сказал Рикхард и привлек ее к себе. Сначала Дана вздрогнула и сжалась, будто защищаясь, но вскоре доверилась ему и безвольно растворилась в объятиях. Лесовик подвел ее к постели, помог лечь и укутал пледом, а потом долго сидел рядом и слушал ее тревожное дыхание.

…Тем временем огромная белая сова тихо парила над городом, ее желтые глаза мерцали в полутьме и всматривались в очертания людского мира, который был скрыт даже от его обитателей. Те спали в своих постелях — кто мирно, а кто и в затянувшейся, как долгая болезнь, тревоге, кто-то же просто уставал в буднях и к вечеру не мог рассуждать. Лишь бы преклонить голову и забыться… Но все, что для людей являлось благом, для нее стало проклятием, и она отчаянно цеплялась и клювом, и когтями за эти минуты родной стихии и полной свободы…

Окна и ставни не были преградой, и сова как на ладони видела опочивальни простодушных, доверчивых, любящих покой горожан. Впорхнув в первый попавшийся дом, она долго приглядывалась, впитывала ауру, расщепляла ее на крупицы чувств, страхов и чаяний. Стариковская тоска, метания зрелости, женская боязнь за гнездо, отроческое неповиновение, детские недуги и страхи перед ночью. «А вот это верно, — всегда казалось ей, — ночи надо бояться! Это вас, конечно, не защитит, но лучше уж так, нежели мнить себя несокрушимым венцом природы».

Сова уселась в изголовье постели, на которой спала юная девушка, почти девочка, которой только предстояло переступить порог женственности. Две белокурые косички беспомощно разметались на подушке. Она беспокойно заворочалась, но не могла открыть глаза и вырваться из забытья. Птица срезала когтем крохотный клочок кожи и жадно вдохнула крепкий запах молодой крови. С ним она забирала не только энергию, но и часть души — так было даже интереснее, чем вытянуть ее сразу, благо она могла сравнить.

От излюбленного аромата демоническое сознание быстро прояснилось, тело налилось силой и сова вскоре отправилась в дальнейший полет. Ее гулкие крики время от времени проносились над городом и заставляли немногих бодрствующих поежиться и забиться в угол.

Глава 11

На следующее утро Дана проснулась совсем здоровой, но ее смутило настроение Рикхарда — он казался хмурым и настороженным, мало улыбался, избегал игривых ласк и поцелуев, которых ей сейчас очень хотелось. Но она решила не бередить его тревоги лишними вопросами. После завтрака Рикхард стал обучать ее рунам из записей старого колдуна — по его словам, это были самые древние и трудные заклинания, которыми жрецы взывали к милости верховных божеств.