Сети Вероники - Анна Берсенева

театральными эффектами, и не игрой актеров, которая показалось ей довольно простой, а ощущением, к которому Алеся совсем не была готова.

То, что происходило в этом старинном доме – не сегодня и не в любой день, который она знала по своей жизни, а в другие, очень давние дни, – было так значительно, что собственная ее жизнь не то что не могла с этим сравниться, но даже прикоснуться к этому не могла.

Спустились в подвал, и актер, одетый по моде девятнадцатого века – Алеся не знала его фамилии и не узнала в лицо, – рассказал, что в этом подвале собирались самые страшные бандиты Москвы, потому что Трубную площадь окружала Грачевка, в которую даже днем опасно было заглядывать обычному человеку и которую Горький описал в пьесе «На дне».

– Но здесь же и тогда был дорогой ресторан? – повернувшись к Игорю, тихо спросила Алеся, пока актеры разыгрывали сценку, в которой труп случайного прохожего прямо из этого подвала, чуть не из-под ног зрителей, сбрасывали в реку Неглинку. – Как же он в таком страшном районе находился?

– Так в любом большом городе бывает, – негромко ответил Игорь. – Я недавно в Сан-Франциско отель наугад забронировал, первый попавшийся, на одну ночь. Так еле таксиста нашел, чтобы из аэропорта туда повез, все отказывались. Улица такая, что и я бы отказался: типы какие-то мрачные бродят, марихуаной пахнет… А за углом все сияет, банки работают, бутики. Так живая жизнь и устроена, хорошо это или плохо, не знаю.

Алеся тоже не знала, хорошо или плохо, что жизнь устроена так противоречиво. Раньше она вообще не думала об этом и никаких контрастов не замечала ни в Пинске, ни даже в Минске. Москва же оказалась особенным городом, она поняла это сразу, как только сюда приехала, и с каждым днем это ощущение лишь умножалось. А сейчас, в подвале старинного особняка, оно не просто умножилось, но сделалось острым и, к Алесиному удивлению, почти болезненным.

«Я не часть всего этого, – подумала она. – Ни контрастов этих, ни вообще этой жизни».

Почему ее это ранит, было непонятно. Но задумываться оказалось некогда – провожатый повел свою группу наверх, в другие комнаты этого необъятного дома. И там, в этих комнатах, в зимнем саду, в залах и на мраморных лестницах, закружилось такое действие, что Алеся едва успевала вертеть головой, чтобы ничего не пропустить.

То есть само по себе действие было понятным: плясали под низкими сводами девушки из публичного дома, который, оказывается, когда-то обретался здесь среди множества других заведений, звучал рояль в зале, где Чайковский хотел отметить свадьбу, но вместо праздника вышел скандал, потому что на невесту он не мог смотреть без отвращения, гудела студенческая гулянка в честь Татьяниного дня, Чехов вел разговор со своим издателем Сувориным, а в главном зале, золотом и пурпурном, пел Шаляпин и зрителям поднесли шампанское…

Но не действие Алесю поразило, а возрастание того чувства, что возникло у нее сразу – огромной, какой-то очень значительной жизни, которой пронизано это пространство, и не только внутри театра, но и за его стенами.

Глава 12

Когда вышли на бульвар, голова у Алеси еще кружилась – то ли от шампанского, которым закончился иммерсивный спектакль, то ли от неутихающего волнения.

А в пространстве, сразу их окружившем, волнения не чувствовалось совсем. Апрель в этом году был теплый, лопнули почки на деревьях бульвара, а на его клумбах тюльпаны, еще не распустившись, уже приобрели цвет.

– Как он называется? – спросила Алеся.

Она хотела узнать, как называется бульвар, а вышло непонятно, будто она о тюльпанах спрашивает.

Но Игорь понял и ответил:

– Петровский.

Свободе и пространству Петровского бульвара не мешала домашняя замкнутость его контура.

– Понравилось? – спросил Игорь.

– Да, – кивнула Алеся. – Спасибо, что вы меня пригласили в этот театр. У него здание очень необыкновенное.

Не о здании хотелось сказать, а объяснить то, о чем думала весь вечер: что она не ощущает своей причастности к тому огромному и важному, что вдруг отчетливо поняла сегодня и про этот дом на Трубной, и про саму Трубную площадь, и про Петровский бульвар, и про Москву… Ко всему этому она не чувствует себя причастной, и это необъяснимо угнетает ее. Сказать-то можно… Но Алеся не понимала, как выстроить слова в таком порядке, который сам собою объяснял бы ее неясные чувства и мысли.

Ей показалось, что Игорь почувствовал заминку в ее голосе. Сейчас начнет расспрашивать, что ее смущает, и придется все-таки объяснять, неумело и неловко. Но он спросил другое:

– Так и не хочешь меня на «ты» называть?

Ответ на этот вопрос тоже не казался легким, но Алеся вдруг вспомнила английские романы, которые то и дело попадались ей на глаза в квартире Ирины Михайловны, и с честностью, присущей всем их героям, хоть положительным, хоть отрицательным, ответила:

– Мне трудно называть вас на «ты».

– Почему?

Он остановился, вглядываясь в ее глаза.

– Потому что я не знаю, нужно ли это.

Второй честный ответ дался уже легче, чем первый.

– Нужно ли тебе? – уточнил Игорь.

– И мне, и вам.

– О себе могу сказать: да, нужно. О тебе – как раз и спрашиваю.

Все-таки он тоже читал английские романы, наверное. Или москвичи в подобных ситуациях честны так же, как англичане? Во всяком случае, прямота, с которой он ответил, явно не вызвала у него ни заминки, ни неловкости. И волнения в его голосе не послышалось – он просто сказал что думает, а теперь ожидает, что и она сделает то же самое.

– У меня есть… обстоятельства. Я должна их учитывать, – сказала Алеся.

– Какие обстоятельства мешают тебе называть меня на «ты»?

– Не называть мешают, а понять, нужно ли это.

– Нужно ли переходить черту доверительности?

– Да.

Все-таки