Интервью Иосифа Бродского - Иосиф Бродский

-- На обстоятельства?

-- На обстоятельства. Прямо и косвенно. Чаще -- прямо. Более идеальной обстановки, которая существует в Советском Союзе для человека бездеятельного, и представить себе невозможно. Что происходит с человеком здесь? Он начинает искать власть, начальников. Ему надо кому-то подчиниться, чтоб не нести ответственность за себя самого. Он не понимает, что дело не в обстановке, не начальниках, а в нем самом. Некоторых это совершенно сбивает с толку, пугает. Предъявить претензии себе труднее, чем кому бы то ни было: другому времени, месту, стране. Это, в общем, вполне понятное, но не слишком серьезное отношение.

-- А как Вы лично вписались в американскую среду? Она Вам созвучна?

-- Абсолютно созвучна. В той же самой степени, что и русская.

-- Вам не пришлось привыкать к образу мышления Ваших американских друзей?

-- Нет, это им пришлось приникать к моему образу мышления. Американцам, действительно, присущ более высокий уровень сдержанности и меньшая склонность в самопожертвованию, к раздиранию рубах на груди и посыпанию волос пеплом. Что кажется нам даже бессердечным, но, по крайней мере, избавляет нас от определенных разочарований, которые неизбежно возникают, когда тот самый человек, который рвал на себе рубашку и посыпал волосы пеплом, ничем не в состоянии тебе помочь. Поэтому лучше с порога знать, что ты ни на кого не можешь рассчитывать, кроме самого себя.

-- Это знание не обедняет ли ваших контактов?

-- Нет, не обедняет. Ибо я жду от людей того же объема добра и зла, на которое способен сам. Ни больше и не меньше.

-- Ваше отношение к Америке, к Нью-Йорку, в частности?

-- Я не в состоянии объективизировать свое отношение к Нью-Йорку и к Америке. Но для того, чтобы жить в иной стране, в чужой стране, если хотите, нужно любить либо ее культуру, либо архитектуру, либо конституцию, либо литературу, либо... я уж не знаю что.

-- А может быть, все вместе?

-- Может быть. Хотя я не думаю, что существуют такие ренессансные натуры, которые могут охватить своей любовью все. Я, например, с большим уважением и симпатией отношусь к американской литературе, и поэтому жизнь здесь для меня с самого начала представляет интерес. Как я отношусь к Нью-Йорку? Это замечательный город. И монструозный в то же время. Он чудовищен во многих своих проявлениях, но в его чудовищности есть то преимущество, что это тенденция, доведенная до абсолюта. А по крайним ситуациям мы как раз судим о том, что находится посередине. Как лаборатория познания жизни Нью-Йорка великолепен. Лучшего места себе придумать нельзя. Хотя, конечно, можно и обойтись без этого опыта на самом себе.

-- Во всяком случае, в этом многонациональном, разноязыком конгломерате вы можете оставаться самим собой. Здесь меньше ощущаешь свою инородность, чем в любом другом американском городе, и уж, конечно, в любой многонациональной стране.

-- Я ощущаю свою инородность, в общем, более или менее постоянно. По отношению ко всему. Где бы то ни было. Это было дома, осталось и здесь. Видимо, это сугубо индивидуальное.

-- Может быть, это потому, что Вы вне времени? Что Ваше время впереди, скажем, в будущем столетии?

-- Я так не думаю. Может даже статься, что оно уже прошло.

-- Критики считают, что Вы взорвали традиционный, классический русский стих, лишив его основного атрибута -- строки, как "единицы поэзии", и тем приблизили к прозе. Считаете ли Вы это правильным мнением?

-- Ничего я русский стих не лишал и ничего в нем не взрывал. У каждого человека своя дикция, и у меня, видимо, тоже своя. Про приближение к прозе я ничего сказать не могу: единственно, к чему я более или менее всегда стремился, это к логичности -- хотя бы чисто внешней -- поэтической речи, к договариванию вещей до конца.

-- Считаете ли Вы себя новатором?

-- Нет, не считаю. Новаторство вообще категория вздорная. Рифмы у меня попадаются иногда хорошие, но считать их "новыми" бессмысленно, они взяты из языка, в котором всегда были.

-- Относитесь ли Вы критически к своему творчеству?

-- К тому, что я делаю? В достаточной степени. Иначе бы я этим не занимался.

-- Вы получили недавно одну из самых престижных Американских премий -премию Макартура. Вы стали теперь состоятельным человеком. Намечаются ли у Вас изменения в связи с изменением Вашего материального статуса?

-- Нет, я думаю, никаких. Я, как жил, так и живу, так и собираюсь жить. Менять я особенно ничего не стану. Ну может, дом себе куплю со временем. Это максимальная перемена обстоятельств.

<1981>

-----------------

Феликс Медведев -- Иосиф Бродский

-- Почему вы сейчас не в Нью-Йорке, а в Саутхэдли?

-- Я преподаю здесь историю русской и английской литературы. Занимаюсь этим уже много лет.

-- Вы профессор?

-- Да.

-- А сколько у вас студентов?

-- По-разному, колледжи здесь небольшие. Иногда я читаю лекции двадцати студентам, иногда семидесяти.

-- Этим вы занимаетесь из-за финансовых проблем?

-- Финансовые проблемы отпали, мне нравится преподавать, читать лекции.

-- А что представляла собой ваша нобелевская лекция? Как происходило вручение Нобелевской премии?

-- О лекции в двух словах не скажешь. Если вы ее не читали, мои нью-йоркские друзья помогут вам приобрести полный ее текст. Премию мне вручали в Стокгольме, в городской ратуше. Я был одним из семи лауреатов в разных областях науки, искусства.

-- Я знаю, что на торжественный акт приглашаются друзья. Были ли они рядом в тот памятный день?

-- Друзья были. Но из Союза не смог приехать никто.

-- Вы довольны своей речью?

-- Как сказать? Вроде бы да.

-- Для вас получение премии было неожиданностью?

-- О ней говорили в связи с моим именем несколько лет. Хотя для меня она все равно неожиданность.

-- Сколько книг у вас вышло на сегодня?

-- Семь. С 1965 года.

-- Каковы их тиражи?

-- Представляю их только приблизительно. От десяти до двадцати тысяч каждая.

-- Вы довольны?

-- Не знаю.

-- А как вы относитесь к книгам о себе, их ведь тоже опубликовано не менее семи.

-- Отношусь к ним несерьезно.

-- Вы пишете по-русски или по-английски?

-- Стихи по-русски, прозу по-английски.

-- Вы следите за развитием современной советской поэзии?

-- К сожалению, я не вижу ее целиком. Я все-таки от нее отрезан. По-видимому, в ней участвует много лиц и картина обширна. Могу лишь назвать имена Кушнера, Рейна, Елены Шварц, кого-то еще... Величанского, Еремина, Кривулина... Но эти имена вам, наверное, почти ни о чем не говорят?

-- А как развивается русская эмигрантская поэзия?

-- Я назвал бы Кублановского, Лосева, Горбаневскую.

-- Вы встречаетесь со своими друзьями из России?

-- Виделся с Кушнером, Битовым...

-- Вы, конечно, знаете о первой публикации ваших стихов в журнале "Новый мир"?

-- Меня несколько удивила субъективность выбора. Стихи отобраны не самые лучшие, они не дают впечатления о моей работе. Ощущение, что гора родила мышь.

-- Не хотели бы вы издать сборник в советском издательстве?

-- Я не против. Рукопись готова. Нужны формальные договоренности.

-- Я слышал о каких-то ваших поэтических вечерах в Ленинграде. Так ли это?

-- Это легенда.

-- Вы наверняка читали произведения многих писателей и поэтов, возвращающихся сегодня из прошлого, из небытия. Кого, по-вашему, надо издать, кого еще забыли?

-- Мне кажется, надо издать собрание сочинений Михаила Кузмина, книги Вагинова, Андрея Платонова.

-- Что значат для вас друзья, единомышленники?

-- Я всегда доверял мнению двух-трех близких людей. Число это -- и необходимость в них -- вне отечества не увеличилось.

Иосиф Бродский заговорил о своем ленинградском друге поэте Евгении Рейне, человеке, у которого, как он сказал, многому научился. "Почти всему на начальном этапе. Он был моим метром, он был многим для меня".

-- Это было в пору молодости?

-- Да, конец пятидесятых -- начало шестидесятых годов.

-- Я слышал, что именно Рейн познакомил вас с Анной Андреевной Ахматовой?

-- Да, это так. Было это году в шестьдесят втором. Мне чуть перевалило за двадцать. Рейн привез меня к Анне Андреевне на дачу в Комарове.

-- И что осталось в памяти от той встречи?

-- Если честно, воспоминания смутные. Наверное, потому, что минуты знакомства были очень волнующими.

-- А потом?

-- Об Ахматовой я могу говорить много. Один литератор, его фамилия Соломон Волков, беседовал со мной об Ахматовой довольно долго и сделал большое интервью только на эту тему. Если в здешнем журнале найдете, прочитайте. Скажу только, что временами я виделся с Ахматовой редко, а одну зиму я снимал дачу в Комарове и общался с ней каждый день. Однажды Анна Андреевна мне сказала: "Вообще, Иосиф, я не понимаю, что происходит: вам же не могут нравиться мои стихи". Не знаю, почему она так сказала. Я запротестовал. Хотя не уверен, искренне ли. Ведь в ту пору я был нормальным советским молодым человеком, которому зачастую было как-то не до стихов. Подлинный интерес к поэзии Ахматовой и поэзии вообще пришел ко мне позже. Мандельштама я прочел впервые в двадцать три года. Вы удивитесь, но, когда Рейн предложил мне поехать к Ахматовой, я был поражен, что она жива.