Учитель из Меджибожа - Григорий Полянкер

Затаив дыхание, Илья натянул одеяло на голову, прикинулся спящим. Кто он, этот человек, который пристально и с таким, как ему показалось, участием молча смотрел на него?

Как быть? Не заговорить ли с ним, с этим внушавшим симпатию человеком?

Так прошел день. Когда погасла лампочка под потолком и раненые уснули, Илья услышал, как сосед поднялся, подсел на краешек его койки и, пригнувшись, опасливо и таинственно оглядываясь по сторонам, тихонько промолвил:

— Геноссе, ты должен здесь быть осторожнее. Рядом лежат очень плохие люди… Сюда заходят плохие немцы. Их надо опасаться… За пфенниг они продадут тебя… А за железный крест — с родной матерью впридачу…

Он пододвинулся, оперся на единственный костыль, стоявший возле его койки. Глаза их встретились. Так минуту-другую изучающе смотрели друг на друга, словно желая познакомиться ближе и узнать, о чем каждый думает.

— Ты меня ничуть не опасайся, геноссе… — шептал ему на ухо. — Зла я тебе не причиню… и не продам тебя. Мы с тобой одинаково несчастны… Я сейчас спрячу твою одежду… Если эсэсовцы увидят, тогда плохо тебе придется… Выздоровеешь — отдам.

Илья так же молчаливо смотрел на немца. И в эту минуту как-то невольно проникся к нему верой и уважением. Кивнул головой.

Сосед осторожно достал из под его матраца гимнастерку, ремень, завернул в свою солдатскую куртку. И, опираясь на костыль, тихонько вышел из палатки со сверткой под мышкой.

Прошло минут десятъ-пятнадцать, и хромой вернулся, принес Илье мятую, выгоревшую на солнце немецкую гимнастерку и старый ремень, на пряжке которого было изображено что-то наподобие креста и виднелась надпись: «Готт мит унс». Небрежно подсунул это добро под матрац, чтоб соседи видели…

— С этим, — шепнул он, — тебе теперь спокойнее будет и безопаснее…

Илья молча смотрел на него, стараясь угадать, как это он, несмотря ни на что, сохранил человеческий облик и доброту.

Тот снова опустился на краешек его койки, поправил одеяло, сползавшее на пол, и тихонько говорил:

— Геноссе… Не смотри на меня так… Верь, что желаю тебе добра, хоть не знаю, кто ты и откуда… Зовут меня Ганс. Ганс Айнард… И я не из тех, которые… Скорее всего, я такой же, как и ты… Не бойся меня… Как звать тебя? Эрнст? Грушко? Пусть так… Но помни, я тебе не враг. И отец мой — рабочий, шофер — был знаком с другим Эрнстом — Тельманом… Отца за это бросили в концлагерь Дахау. Может, слышал? Это такая страшная тюрьма. Отца там замучили… Он погиб. И я им этого никогда не прощу… Никогда!.. Я солдат… шофер в форкомандо… Возил шефа, Эмиля Шмутце… Ранило меня несколько дней назад, когда на нашу колонну напали русские…

Илья напряженно вслушивался в этот проникновенный рассказ, стараясь не пропустить ни одного слова.

Тихая безмолвная ночь проплывала над палаткой. Сквозь приподнятый ее уголок своими звездами, небольшими облаками и краешком багровой, будто вымокшей в крови луны заглядывал сюда кусочек неба.

В палатке было тихо. Лишь под самым потолком жужжали озверевшие комары. И только из дальнего угла доносился хрипловатый храп и глухой голос раненого, который отрывисто бредил, проклиная и ругая неизвестно кого.

Ганс Айнард достал из тумбочки баклажку, налил в небольшой стаканчик кофе и протянул Илье. Он жадно выпил, кивнул головой в знак благодарности, сказал: «Данке шён» и облегченно вздохнул, не сводя глаз с человека. Мучительно старался угадать, кто же он все-таки — добрый, честный человек, которому можно вполне довериться, или только прикидывается таким с какой-то целью. Мучился от мысли: не подослан ли он? Может, хочет войти в доверие и предать. Такая страшная война идет, люди озверели. Жизнь человека ломаного гроша не стоит. Нет закона. Нет совести и чести. Враг так далеко прошел в нашу страну, сжигает все на пути, убивает, разрушает, не останавливается ни перед какими жертвами, потерями. Да разве еще остался на земле хоть один честный, благородный немец? Есть ли у них хоть капелька совести, чести, сострадания? В его глазах все они были кровавыми палачами… Обер-лейтенант покамест сдержал слово — ему оказали медицинскую помощь, спасли от неминуемой смерти. Но надолго ли это? Длинный коновал-доктор приходит каждый день, дает лекарства. Но, может быть, лучше взять из этих рук яд и умереть? Но вот, кажется, этот Ганс Айнард честный, добрый человек, не утратил совести. Рабочий-шофер, отца замучили в Дахау гестаповцы. Это, должно быть, правда. Такой человек не может кривить душой.

И все же его терзало сомнение: как можно теперь разобраться в людях, если все рушится, если идет такой ожесточенный бой, где столкнулись добро и зло, совесть и ложь, подлость и справедливость, жизнь и смерть?

Но какой-то внутренний голос подсказывал, что перед ним честный, благородный человек. Сразу почувствовал облегчение. Его перестали терзать тревожные мысли.

Санитар заглянул в палатку, увидел, что Ганс сидит на краешке койки соседа, и сказал:

— Поздно, больной, спать пора!..

Тот разделся, отложил в сторону костыль и вытянулся в постели.

Илье все же не спалось. Стало душно, хотя дверца была приподнята и в палатку долетал ветерок. А когда потянуло ко сну и он прикрыл глаза, вдруг поймал на себе пристальный взгляд немца. Теперь они уже лежали рядом — койка к койке. Человек, который несколько дней молча наблюдал за ним, теперь не мог уснуть и явно хотел о чем-то поговорить.

— Не спится, геноссе, — прошептал Ганс. — Понимаю, и я не могу уснуть… Все думаю… Валяемся мы здесь за тридевять земель от дома… Захватили, значит, столько земли, а она никогда нашей не будет. Нам твердили, что русские встретят хлебом-солью, а они встречают нас огнем, презрением, ненавистью. Получается вроде того, что муха овладела листом липкой бумаги… Только не может от него оторваться. Помню, отец поведал мне старую русскую сказку. Жил-был очень жадный человек. Мечтал о земле, много земли захотелось иметь… И вот ему сказали: сколько оббежишь поля до заката — все твое… Он бросился бежать, чтобы получить побольше. Но тут солнце зашло, он упал и… умер. Только и получил что могилу. Так, кажется, и с нами будет. Влезли сюда фашисты, завели и пас. А как выберемся?..

Он смолк, глядя в потолок. И после долгой паузы продолжил:

— Калекой я стал… А что мне нужно было в России? И куда нас еще погонят, одному богу известно… Сердце мне подсказывает: погибну я ни за понюх табаку и семью свою уже никогда не увижу…

Помолчав еще немного, он приподнялся, подложил локоть и прошептал:

— Чувствую, что ты хороший и честный парень… Но держишь злости на меня… Запомни мой адрес. Может, выживешь в этой проклятой бойне, напиши тогда моим… Моей фрау… Кетэ Айнард… Тюрингия… Я ушел на войну, а в этот день у нас дочь родилась… Так я ее и не видел… Дорис назвали мою дочурку. Дорис Айнард… Может, запишешь адрес, когда тебе легче станет… Расскажешь, как мы с тобой в одной палатке мучились… Привет передашь им… Если, конечно, уцелеешь…

На глазах у соседа сверкнули слезы, не смог их сдержать. Крупные, катились они по впалым, обросшим щекам…

— Что ты, геноссе, — пытался успокоить его Илья. — Немцы еще очень сильны… Гляди, куда докатились… У них танки, самолеты…

— Да, это так. Но, оказывается, что не самое главное… — после мучительной паузы продолжал Ганс. — Я наблюдал русских. Видел ненависть, презрение в их глазах… А это, пожалуй, сильнее танков и самолетов… Таких людей — я понял — не так просто победить… Выходит из окружения горстка бойцов. У них одни винтовочки… Смертельно усталые, намученные, голодные, но не сдаются, а вступают в бой с автоматчиками, даже танками. Нет, нет, русских еще никто не побеждал!.. Их можно сломить лишь на какое-то время… Эх, хоть бы живыми нам вырваться отсюда…

— Бог поможет, геноссе… Не горюй, ты еще увидишь свою фрау и маленькую Дорис… — пробовал: успокоить его Илья.

Но Ганс, тяжело вздохнув, махнул безнадежна рукой.

После ранения в ногу он уже учился ходить с помощью костыля. С первого дня стал помогать Илье, чем мог. Угощал печеньем и сладостями, которые фрау Кетэ присылала вместе с трогательными письмами.

То, что солдат хорошо говорил по-немецки, радовало Ганса. Он не ладил с соседями по палатке, не мог слышать их фальшивых патриотических речей, восхвалений великого фюрера и третьего рейха. Ему это было противно. Сказать им об этом откровенно опасался — могли донести. И он старался не вступать в разговоры о войне, политике. Чаще всего делал вид, что ничего не слышит. Или вообще выходил из палатки покурить…

А вот с этим голубоглазым парнем как-то сразу нашел общий язык, чувствовал, что он не предаст. С каждым днем они все больше сближались, уже не скрывая друг от друга сокровенных мыслей, которые в такую смуту можно доверить лишь родному отцу или брату, и то не всегда… Встреча и знакомство с простым, добродушным шофером были для Ильи счастьем — точно солнечный луч блеснул на небосклоне в мрачный дождливый день. Со стороны могло казаться, что они дружат уже невесть сколько времени.