Собрание сочинений в трех томах. Том 3. - Гавриил Троепольский

Среди черных от копоти и мокрых женщин стоял, как я понял из разговора, председатель колхоза. А с ним рядом молоденький милиционер. Ни того, ни другого я не знал. Я подошел к ним и стал позади женщин там, где сидел Митяй (приезжие его не замечали). Он тоже, казалось, их не замечал. Мне очень хотелось сказать председателю, что Митяю надо вынести благодарность за спасение телят и фермы, поэтому я приблизился. Но милиционер отвел председателя шага на три от женщин. Я тоже шагнул туда же и услышал, как говорил милиционер:

— Придется, наверно, взять Митьку Шмеля… Пока… Потом разберемся. Зарегистрированный он — на учете. Кроме некому.

— Шмель ни при чем, — сказал я категорически. — Ночевал я у него. Могу поручиться головой.

— Вы кто? — спросил милиционер.

Они оба не знали меня в лицо, оба были людьми новыми для здешних мест.

— Дело не в том, кто я есть. А дело в том, кто есть Шмель.

— Непонятно, — сказал милиционер. — Мы знаем, кто он есть.

И тогда подошел Митяй. Он ведь все слышал, все, кроме первых слов милиционера, сказанных тихо. Он все понял! Подходил он медленно. Стал перед милиционером. Лицо Митяя, почерневшее от дыма и копоти, теперь с черным шрамом, улыбалось угрожающе. Никогда в жизни я не мог бы поверить, что улыбка может быть именно угрожающей. Штанина у него была разорванной и обгоревшей по краям, рука кровоточила. В другой руке вилы, на которые он небрежно оперся. Митяй посмотрел-посмотрел так и ушел, не сказавши ни единого слова, ушел с угрожающей улыбкой.

— Ручаетесь? — спросил у меня милиционер.

— Ручаюсь. Перегудов моя фамилия. Когда-то агрономом здесь работал. Запишите, если надо: Перегудов.

Но он, кажется, понял свою оплошность и скоропалительность. Да и сами женщины, покричав, пошумев и слегка поругавшись между собой, вскоре установили, что загорелось от трубы кормокухни. Вечером не затушили огонь, а сторожиха вздумала печь кукурузные початки да и задремала.

— Винюсь, бабы. Винюсь, товарищ председатель. Никто не виноватый, я виноватая. Я! — всхлипывала старушка сторожиха.

Что с нее спросить?

— Молодцы хуторяне! — сказал председатель перед отъездом. — Вдесятером ферму отстояли. Молодцы! Уж что-что, а дружный народ.

— Куда там! — возразил милиционер. — Верблюда украдут — и то спрячут. Дружные!

— На что нам твои верблюды! — сверкнула глазами Нюра.

— Он пошутил, — попытался замять председатель. — Уж нельзя и пошутить. Пошутил он.

— Шутка шутке рознь, — отрезала Нюра. — Вы бы, товарищ председатель, лучше посмотрели бы, как у нас в телятнике. Грязи по колено. Осень подходит. Разве мы сами осилим — щебнем засыпать? Дали бы автомашину дня на три-четыре.

— Дам, — твердо сказал председатель. — И крышу будем теперь крыть шифером.

— И красного уголка нету. Вместо красного уголка — сарайчик для курей. Отдохнуть негде.

— Сделаем, — коротко согласился председатель. — Маленько мы тут у вас недоглядели. Признаюсь. Соглашаюсь.

Не знаю, как он выполнил обещания, но на меня он произвел тогда хорошее впечатление.

Митяя нигде не было. Куда он ушел, неизвестно. Я направился в хутор. Только по дороге вспомнил, что в избе осталась Лада. Верно, дед не выпустил ее, иначе она легко бы нашла меня.

В избе были двое: Данила Сергеевич стоял перед Митяем, опершись на рогач, а Митяй сидел на лавке и гладил голову Лады. Она рванулась ко мне, приласкалась и снова вернулась к Митяю, положила голову на его колено. Он был суров. На лице отразилась боль. Он даже чуть простонал, вытягивая ногу. Кажется, они о чем-то уже переговорили с отцом, потому что словоохотливый старик молчал. Я заметил через обгорелую штанину у Митяя ожог.

— А ну, снимай брюки, — распорядился тут же.

Он, сморщившись от боли, снял штанину. Большое пятно ожога охватило часть бедра и колено. Он и полз-то по крыше, чтобы сбить с себя огонь, ворочая ногой, пристукивая и оглядываясь — как бы не загорелось еще и от него.

Я было схватился бежать — нарыть картошки, но неожиданно остановился, глядя на Митяя.

Он сморщил лицо, помотал головой и простонал:

— Ну за что?.. — Слезы текли по глубокому шраму.

В избу вскочила Нюра. Она увидела Митяя таким, каким он был в ту минуту, — с обнаженной ногой, с черным лицом. Она бросилась к нему, обвила, его руками, прижалась щекой и повторяла:

— Не надо, Митенька… Не надо… Так не надо… Никуда я от тебя не поеду… Не надо.

Я вышел. Я не мог.

…Потом мы с Нюрой копали картошку, мыли, терли на терке и слоем укладывали на ногу Митяя.

А отец сидел с ним рядом и говорил:

— Чего сокрушаться? Это еще ничего… Все, Митяй, бывает и все проходит. Потерпи маленько. Отлегнет. Это еще ничего… Серу всю, должно, пожег на пожаре?

— Всю, — ответил Митяй.

— Почитай, ведро целое, — говорил уже мне Данила Сергеевич. — На волков и лисиц готовил — выкуривать. Надолго бы хватило. Всю пожег. Это еще ничего… А телятишки целы остались. Это хорошо, Митяй. Где ты узнал, что серу — на пожар?

— В «восьмилетке», — ответил Митяй.

Отец явно старался отвлечь сына от боли. И это ему, кажется, удавалось.

…Ушел я к челноку уже среди дня после обеда.

Митяй пожал мне руку и посмотрел в глаза. И я его понял. Слов было не надо.

Данила Сергеевич вышел-таки проводить меня и стоял у избы, пока я скрылся под горой. В ушах у меня звучало: «Это еще ничего… Так жить можно…»

У челнока сидел мальчик лет девяти.

— Ты зачем тут? — спросил я.

— Маманя послала покараулить лодку. Тут чужие проезжали — она и послала.

— А ты чей же будешь?

— Коровин я. Николай Коровин. Анна Ивановна моя мать.

— По отцу-то как?

— Николай Матвев Коровин.

Не надо было догадываться: он очень похож на мать.

— Ну что ж, Николай Матвев, пока до свиданья!

Мы подали друг другу руки.

— Приезжайте еще на охоту! — крикнул Коля, когда я уже отчалил от берега.

— Обязательно, — ответил я.

Солнце светило вовсю. Последнее тепло всегда радует.

Но в тот день я уже не охотился.

Ехал тихо.

Казалось, стою на месте, а камыши, задумчивые и почти по-осеннему печальные, проплывают мимо.

Река молчала.

От Захара Макарыча Пушкаря я получил записку: «Пошла северная валом. Несколько миллионов утки пролетело за ночь. Большие тыщи».

Его склонность к гиперболам достаточно известна, но врать он не будет: значит, утка действительно шла. Сколько уж там, «миллионы» или «тыщи», но дичь появилась с севера.

Кстати сказать, недавно прочитал в районной газете коротенькую заметку: «…старый комбайнер, пенсионер З. М. Пушкарь хорошо поработал — убрал за сезон пятьсот гектаров и сдал комбайн в полной исправности». Заметка была сухая, как корка хлеба, зато вкусная. Мне известно, что означает пятьсот гектаров, а Захару Макарычу — тем более.

И захотелось вновь побывать в Далеком вместе с моим другом, послушать камыши.

Ведь уже скоро зима. О ней несколько раз напоминали заморозки и первый ранний зазимок с предвестником белого поля — порхающим пушистым снежком. В тот день земля покрылась сединой, как голова пожилого человека. Пришел тот снежок с неделю тому назад неожиданно, полежал несколько часов, предупредил людей, улыбнулся и ушел. Старики говорят: вернется через сорок дней, ляжет в зиму насовсем. Зато после зазимка наступили необыкновенно ясные и теплые дни, с утренними туманами, чистым небом среди дня и крупными глазастыми звездами ночью. Что-то похожее на второе бабье лето, обманчивое и всегда короткое в средней полосе России. Разве можно пропустить такие дни? Не двести лет живет человек!

И вот передо мной вновь любимая Тихая Ольха.

День выдался на славу: солнечно, тихо, а для средины ноября тепло не по-осеннему. У Захара Макарыча, видимо, опять засорился карбюратор: мотор заглох где-то позади меня. Не доезжая Далекого, я остановился подождать своего спутника.

В ушах зашумело от тишины.

Ни звука, ни шороха, ни дыхания.

Вверху большое желтое солнце. Внизу, подо мной, прозрачная вода и чистое-чистое дно. Там, в глубине, тихо и спокойно, даже как-то лениво, прошла стайка небольших окуней.

Берега реки стали совсем другими, ничуть не похожими на летние. Да что там летние! Месяц назад все здесь было не так.

Осень… И в ясный день в это время немножко грустно.

Осока, что куртинами вкраплена в окрайки камышей, переломилась пополам, опустив концы листьев в воду, желто-серая, старая, измятая. Осень сердито потопталась по ней, перепутала, да так и бросила. И поникла осока в воду кончиками, будто не желая расставаться с родной матерью-рекой. Из воды вышла, в воду ушла. Осень…

Зато какой молодец чакан! Он стоит зеленый, сочный — и заморозки не взяли. Этого не скоро свалишь. Он лишь вместо светло-зеленого стал темно-темно-зеленым, чуть суровым. Его широкие листья-сабли будто приготовились к борьбе; пока что он гордый, пока выделяется на краю берега резкими пятачками. Ну что ж, держись, дружище!