Чудо, тайна и авторитет - Екатерина Звонцова

с лица призрака; цеплялся к лезвию ножа, ловящему свечные отблески. Смутные дурные предчувствия ворочались в груди. — Так бы я точно увидел Василиска, смог бы рассказать о нем в свете и хоть что-то исправить, смог бы…

— Ну а если я возражу, что вы не правы-с, точнее, видите от правды только кусочек, да и знание это вам бы вряд ли помогло сейчас, столько лет спустя? — прервал призрак, снова улыбаясь, но продолжая словно бы щипать или колоть взглядом.

— А что же еще?.. — опешил К. От последнего утверждения он совсем растерялся. — И… как же не поможет, ведь это истина, ее должны узнать, и…

— Да чем и кому поможет ваша истина-с, коли даже вы принесете ее на блюдечке? — вновь перебил призрак, всплеснув руками, и взгляд его все же немного потеплел. — Вы меня поймите-с, я не дразнюсь и не мне вас учить вести дела, но… — он опять прокрутил нож в пальцах, — не было у самого у вас мысли, что за преступлением этим — чудовищным преступлением! — лежит все же не одна порочная страстишка больного существа? Что тут еще и иные мотивы, и вот если вы размотаете клубочек, нитки вам потом пригодятся, преступника-то обмотать?..

— Я не знаю, — потерянно признался К., потирая лоб. — Не уверен…

А ведь думал. Думал, конечно же; вспоминал, например, встречу D. с цыганами — далеко не случайную. Не давала ему покоя версия об их мести за безбедную нетаборную жизнь; как только он ее ни вертел, даже после пары запоздало вскрывшихся фактов, которые гипотезу с треском развалили… Опять же, с новым открытием, сделанным благодаря старику-духу, с возгласом R.: «Вы?» — версия не вязалась, хотя… кто-то в доме мог быть и подкуплен — впускать чужака и провожать. Не потому ли двоился силуэт перед глазами К., правда ли двоился — или кто-то чужой просто маячил за плечом кого-то знакомого? У Котова душа была потемки; у Петуховского — верткая и расчетливая; Сытопьянов-муж отличался нравом пренеприятным и мечтал вовсе не о службе у барина, а о собственном ресторане. Сытопьяновы… а ведь именно на кухне каждый вечер начиналось преступление, с чашечки шоколада. Чашечка эта даже не доверялась в руки Lize: вдруг заметит пару белых крупинок в коричневой гуще? Боже. Как же просто оказалось впоследствии отмести все надуманные, обманчиво театральные версии. Как быстро рассказ о ночных похождениях R., факт о ключе и упоминание синяков развернули К. в другую сторону! В который раз он проклял себя. Дух, впрочем, не стал ждать ни покаяний, ни обстоятельных ответов и, хлопнув в ладоши, произнес одно слово:

— Последствия-с. — Он спрыгнул со стола и оперся о него руками. Пальцы правой прижали к полированной древесине нож, направив лезвием на К. — Они, любезный Иван Фомич; их мой приятель хотел вам обрисовать, обрисовать всесторонне… ведь они есть не только для вашей совести, не только для покоя вашего начальника. Вы оба, конечно, в той истории замешались и в некотором смысле пострадали-с, но более всего не вы. Правда ведь?

Правда?..

Тут глаза его потемнели и стали еще жутче, пальцы на рукояти сжались и засияли почти ослепительно. К. скользнул взглядом по напрягшемуся лицу призрака, по руке этой, снова по лицу — и кивнул. Он не знал, сообщает ли что-то новое, но промолчать не смог. Внутри все снова сжалось до стреляющей межреберной боли.

— Мальчик… юноша… — Он выдохнул. — Тяжело переносит долгое общество старших, почти всех. Он, говорят, режет себе руки и иногда ключицы, вот таким вот ножиком… — он кивнул на блестящее лезвие, — или раздирает ногтями. Он уверяет, что боль приводит его в чувство, помогает избавиться от снов и видений… — Взгляд призрака давил, но К. больше не отводил глаз. — Ведь он снова видит сны о детстве. О Василиске. И все усугубляется тем, что несколько лет назад, когда эти… увечья на него нахлынули, ему рассказали правду, ну, газетную, мою… — Слово взорвалось в груди хлопушкой, начиненной шрапнелью. — Правду. О том, кто Василиск. Вот так.

Призрак молчал, не меняя позы, и таращился — из-за глаз навыкате это невозможно было назвать иным словом. Губы сжались, на рыхлых скулах обозначились желваки. Призрак ждал чего-то еще, а цепи его тихонько, сердито звенели — сами. Собравшись, К. с новым вздохом продолжил:

— С барышнями у него не ладится, с друзьями тоже. Он довольно странно, но по-своему интересно одевается; он может быть мил и обаятелен… а в следующий момент начать вдруг резать себя столовым ножом, или шарахнуться от собеседника, или вообще сбежать из бальной залы… — Призрак кивнул; он будто мысленно что-то записал или, скорее, подвел черту. — В целом его все чаще зовут юродивым. Даже и вслух. И вопрос о дальнейшей его судьбе, о том, например, возьмут ли его хоть в какой-то университет, куда он очень хотел с блестящим его умом…

— Вы можете остановиться-с, — сказал призрак. К. почувствовал облегчение, за которое тут же себя укорил. — Жалко, очень жалко, правда? И матушку его жалко, не знающую, что и сделать.

К. кивнул и опустил взгляд на стол. Ему вспомнился в эту минуту бестактнейший реверанс супруги полицмейстера на летнем балу: «Такой народ, много намешано грязных кровей, а вы — истинная, восхитительная мать — свято несете крест…» Графиня тогда жалко улыбнулась, а пальцы ее стиснули веер, расшитый красными птицами. К. и R. в разговоре не участвовали, но оба услышали, и К. не сомневался: R. стало даже более гадко, чем ему. К. также помнил: именно тогда R. не выдержал, в первый и последний раз решился сам подойти к бедному D., увидев его по другую сторону, за плечом матери, и поняв, что он тоже все слышал. Юноша не дал ему и рта раскрыть: побледнел, развернулся и опрометью выбежал на улицу, да так и не вернулся. R. отводил глаза и пил весь вечер, но почти никто ничего не понял.

Понявшие же смолчали — впрочем, они ведь молчали и прежде, и позже; К. понимал почему. После своего унижения R. ушел на службу, а потом без колебания отправился в Балканскую кампанию, возможно думая, что благое дело зарубцует его раны. Благодаря изумительному дару сходиться с людьми и воодушевлять их карьера его пошла вверх головокружительно; он отличился не в одном бою и вернулся героем — а осиный фельетон к тому времени поистерся в общественной памяти. Наверняка завистники его вспоминали, но выглядело все уже блекло и неубедительно, неким заказным домыслом. R. оказался слишком высоко; руку ему жали слишком большие