По закону военного времени... - Владимир Мельник

В отсеке, где Агаркова Елена была санитаркой, находились тяжелораненые, которые ожидали немедленного оперативного вмешательства. В воздухе стоял тошнотворный запах крови, лекарств, мочи, экскрементов и блевотины. Молодые ребята, которые получили тяжелые ранения, уже не заботились о приличиях. Люди лежали уже в проходах и под койками. Несмотря на то, что врачи уже несколько часов без перерыва оперировали, раненых не только не убавлялось — их становилось все больше. В отсеке стояли крики и стоны, некоторые при звуках стрельбы и взрывов подавшись панике рвались на палубу спасаться кто как мог, кто полз, кто только кричал. Некоторые бредили в забытьи, а некоторым, помощь уже была не нужна… Лена в очередной раз выносила ведро из операционной. Девчонка старалась не смотреть в него, потому что там находились удаленные при операциях органы, кровавые бинты и вата. Агарковой было всего восемнадцать лет, и совсем недавно устроилась в плавучий госпиталь. Считала, что ей повезло, потому что в российских частях очень хорошо платили, да и замуж можно было выскочить за офицера. Но теперь она прокляла тот день. В проходе ее задержал рукой за плечо молоденький лейтенант с почти девичьим лицом. Он лежал на втором ярусе койки и, еле переводя дыхание, спросил, полным страдания взглядом смотря девушке в глаза: „Сестрица! Нет сил, подняться, посмотри, что у меня с ногами! И только не ври! Я очень боюсь щекотки, а такое ощущение, что кто-то щикотит пятки!“. Лена невольно посмотрела на его ноги и еле сдержалапозыв рвоты, — вместо ног у парня были кровавые ошметки аж до бедер, перетянутые жгутами. Она рванулась к выходу с ведром, выбежала на палубу, высыпала, не глядя, содержимое ведра за борт и громко разревелась. Девчонка ревела еще минут пять, но потом взяла себя в руки и вернулась в отсек.

Госпиталя и больницы были переполнены ранеными, холодильники моргов были переполнены трупами. Умерших, хоронили прямо возле зданий госпиталей или на прилегающих территориях, а тех, кого не успевали, вывозили в открытое море и выбрасывали за борт, хотя ветром и течением прибивало их обратно к берегу. А раненых вывозили в глубь страны. В городе царила ужасная дороговизна на все, у людей были деньги, но покупать на них было просто нечего.

Решил как-то Петров отправить меня навестить военкома и передать ему несколько консервов и кучу приветов. Я поехал в 3-ю городскую больницу, куда отправили Мешкова — там его не было. Когда зашел на территорию больницы, раненые лежали во всех уголках двора под открытым небом, и ждали своей очереди оказания медицинской помощи. Во дворе было разбито три палатки. В которых сортировали раненых. Сам двор был изрыт воронками, а здание было наполовину разрушено. Везде стоял запах крови и лекарств. Слышались стоны и крики умирающих. В дальнем углу двора лежали тела умерших. Именно умерших, потому что убитых частенько сразу вывозили на машинах в Карантинную бухту, где их перегружали на корабли и вывозили в Новороссийск. Дерева на гробы не хватало и часто, завернутые просто в простыни или куски ткани тела, хоронили в братских могилах, если не было возможности вывезти, так как вывозить трупы было не на чем — все машины были заняты вывозом раненых.

Спросил у санитарки которая перевязывала очередного раненого, мол, где могу найти военкома. А та мне ответила, что это можно уточнить в канцелярии, которая располагалась на первом этаже. Пошел туда, где мне быстро дали ответ, посмотрев по записям — Мешкова отправили два дня назад в Анапу. Так вот ни с чем вернулся обратно.

Незаметно подошел Новый Год. 29-го числа американцам удалось прорвать первый эшелон обороны в районе Балаклавы, но благодаря нашей реактивной артиллерии и бойцам 23 мотострелковой дивизии ВС РФ удалось их отбросить на исходные рубежи. После этого американцы активных действий не предпринимали.

Дул промозглый ветер с моря. Вся наша военкоматовская братия собралась за накрытым теннисным столом в ЗПУ. Тем более, что народу осталось не так уж и много, как раньше. Говорят этот праздник — семейный, но никто не пошел домой. У одних родные погибли, у других эвакуированы на Донбасс или в Россию, а некоторые не знали что с их семьями. Все скинулись продуктами, у кого что было, а я еще с бойцами поездил по городу по брошенным винным магазинам и к знакомым тыловикам, а заодно на винзавод, заехали за спиртным. Под бомбежками наш военкомат потерял 10 сотрудников, включая военкома. Все старались надеть что-нибудь домашнее, гражданское и нарядное. А так как у меня от гражданки ничего не осталось — решил просто постирать камуфляж. В парке Папанина бойцы срубили елку, и женщины, как только смогли, ее украсили. Пришлось даже с милицейским патрулем поругаться. Они хотели нас забрать, но мы пригрозили оружием. Не знаю чем бы закончилась эта перепалка, если бы я не достал 'мерзавчик' спирта из набедренного кармана и не отдал. Сволочи же все-таки эти менты!

Часов в одиннадцать вечера при свете керосинок сели за стол. По радио прокрутили обращение Президентов Украины, России, Беларуси и куранты пробили двенадцать часов. Раздался гул канонады, послышались поблизости очереди из автоматов и пулеметов. Наша артиллерия не давала покоя врагу и нанесла массированный удар по ее позициям. А те, кто находился в городе, салютовали из личного оружия. Мы встали и провозгласили первый тост за победу в Новом году. Начали друг друга поздравлять. Потом сели и начали кушать, пить и болтать. Я сидел между кодировщиком рядовым Кисляевым и начальником аппаратной прапорщиком Синявским. Где-то через час мы вышли покурить. С наслаждением вытащил из пачки 'Прилук' сигарету и, чиркнув зажигалкой, закурил. Специально держал эту пачку к Новому году. Сейчас с сигаретами туго в городе. Только благодаря старым связям удавалось доставать курево. Тут ко мне подошла Ямпринцева и отозвала в сторону. Она была в облегающих джинсах и зеленом свитере, но накинула камуфлированный бушлат.

— Вова, у меня тут одно к тебе дело, — сказала она, не зная с чего начать, — м-м-м, ну, Новый год как-никак. В общем, я тут тебе подарок приготовила, на, держи. — , и дала мне сверток, — главное, чтобы ты остался живой. А все остальное уже не важно.

— Слушай, Оксана, в лесу, наверное, лесник сдох, — сказал в недоумении я, — ты мне подарок приготовила? Оксана, ты здорова?

— Свешников, вот всегда ты все испортишь! - сказала она, улыбаясь, — нет чтобы молча взять, поблагодарить — он еще и спрашивает! Скучный вы человек, товарищ прапорщик!

— Почему? Могу сплясать!

— Избавь! Я не об этом.

— А как насчет песни?

— Я не хочу это слушать!!!!!

— Не, за подарок спасибо конечно, но чем я удостоен этой чести?

— Слушай, Свешников, бери подарок и вали!

— Ну, зачем так грубо — разойдемся красиво. — с этими словами я пошел в ЗПУ.

Посидел там и, взяв автомат, опять вышел на улицу, от нечего делать полез в заброшенный соседний дом. Хотелось побыть одному и отдохнуть от коллектива, который уже немного достал. После того взрыва бомы — кусок стены отвалился, но вещи, которые не успели растащить мародеры еще находились там. Неожиданно наткнулся на гитару, причем целую и со струнами. Блин, прямо рояль в кустах какой-то. Взял ее и вышел из дома. Направился в военкомат, но в ЗПУ не пошел. Холодновато на улице, но идти туда не хотелось. Поэтому взбежал на крыльцо, перележ через завал и сел на остаток кресла в бывшей дежурке. Положив автомат — занялся гитарой. Хоть на холоде не то, что играть или настраивать — даже выносить гитару нельзя. Потому что из-за смены температуры корпус деформируется и нарушается нормальное звукоизвлечение. Во как завернул! Кое-как настроив шестиструнку, начал вспоминать свою предармейскую бытность, когда играл в группе и выступал. И тут почему-то вспомнилась одна песня, которую написал в 18 лет. Начал замерзшими пальцами перебирать струны и напевать старый до боли заученный многими выступлениями и репетициями мотив, потом остановился, подул на пальцы, да-а-а, давненько не брал гитару-то в руки, и продолжил:

Я залезу на крышу — так ближе до звезд,Посижу я в молчании при свете луны,Я буду рисовать твой портрет в уме, среди грёз,Я приехал, я вернулся живым с войны.

Что ж вы делаете с нами, парни, — сказала мне ты,Что нам остается от вас — похоронки, кресты,'Становись! — прозвучала команда, а я ведь солдат,Только крепче я прижал к спине автомат.

Закрутились-завертелись колеса войны,Перемалывая жизни за свободу страны,Смерти я не боялся, но я ведь не знал,Что дом, где жила ты — существовать перестал.

Я залезу на крышу — так ближе до звезд,Посижу я в молчании при свете луны,Я буду рисовать твой портрет в уме, среди грёз,Я приехал, я вернулся живым с войны.

Даже и не заметил, что в дежурке появились наши, и каждый стоял, задумавшись о чем-то своем. Причем понятное только ему. В том числе и Оксанка стояла, слушала. У каждого были любимые люди, что-то родное, которое сейчас недоступно. Когда исполнял песню, даже сам задумался. Ведь песню-то писал в мирное время, а сейчас, когда вокруг война — она воспринимается совершенно по-другому. Действительно, сейчас 'колеса войны' сотнями, тысячами перемалывают человеческие судьбы и жизни. Хорошо бы, если просто судьбы премалывали, так хоть люди живые оставались. Хотя, это еще как посмотреть: иногда судьба так скрутит, что уж лучше бы умер человек, чем так мучаться. Ну, например, парню в восемнадцать лет оторвало руки и ноги. Вот он лежит, можно сказать, кусок мяса, страдает не только от фантомных болей, а еще и осознает свою неполноценность. И то, что он теперь не нужен никому кроме матери. Тут уж невольно задумаешься. В нашей жизни все относительно. А вот определиться с мерилом, по которому определять эту самую относительность уж очень трудно. А у каждого додика — своя методика измерения.