Палитра сатаны: рассказы - Анри Труайя

— Гризельда и Витторио, Витторио и Гризельда! Силы добра и зла! Спасибо за нее, спасибо за него! Пусть верх и низ, черное и белое, чистое и нечистое соединятся в диавольском благословении, амен.

Произнеся все это, он трижды перекрестил свою левую коленку.

А засим приказал отнести лакомство к позировавшей ему особе, присовокупив собственноручную записку, где благодарил за пунктуальность и терпение, потребовавшиеся от нее при создании картины.

Когда снова пришел час позировать, Гризельда явилась с таким сияющим кокетливым личиком, что Витторио отбросил все сомнения в благотворном влиянии посланных сладостей. Да и сам Арчимбольдо, взбудораженный предвкушением успеха своей затеи, заработал с удвоенной быстротой, так что на вторые сутки портрет был завершен.

Когда настало время показать работу мастера той, что послужила ее оригиналом, у Витторио так защемило сердце, что он боялся лишиться чувств, если этому мучительному ожиданию сей же час не придет конец. Но вот Арчимбольдо, установив на мольберте полотно, еще скрытое от глаз занавесочкой из легкой ткани, торжественным жестом сорвал покров и, вскинув голову, стал храбро дожидаться окончательного приговора. Гризельда, будто пораженная молнией, некоторое время стояла молча, потом, прижав руку к груди, сдавленным от волнения голосом произнесла:

— Божественно! Другого слова нет. Божественно! Это я, право слово, я!.. Но увиденная изнутри… И на лице все мои мечты… или, вернее, они и заменяют лицо. Благодарю, мастер! Вы сделали больше, чем я могла надеяться.

И она расплакалась. Пьяный от счастья и желания, Витторио попытался успокоить девушку, обвив ее плечи рукой, словно бы ограждающей от всех и всяческих напастей. Созерцая эту парочку не без иронической нежности, Арчимбольдо весьма к месту изрек:

— Счастлив, что портрет вам понравился. Я вложил в него всю душу, но там живет и сердце Витторио. Некоторые дары радуют подносящего их не меньше, чем получающего. Так обстоит и сегодня. Я лишь надеюсь, что вы будете хранить молчание о чрезвычайных обстоятельствах, предшествующих сему дню, а также что вы сумеете выразить свою благодарность моему юному другу, который так пылко ратовал за успех вашего замысла перед старым живописцем, чья единственная слабость в том, что его еще трогают чужие душевные треволнения!

Гризельду, похоже, отнюдь не покоробило такое предложение отплатить Витторио за его хлопоты перед великим Арчимбольдо. Воспользовавшись произошедшей заминкой, тот на цыпочках вышел, оставив молодых людей наедине.

В комнате кроме мебели, необходимой для работы: мольбертов, подиума, коробок с красками, разнообразных рам и подрамников, — имелись два кресла и довольно удобный диванчик, на котором могли отдыхать те, кто позировал портретистам. Именно к этому канапе Витторио со всею галантностью увлек юную деву. Она устроилась там без малейшей заминки; сие наводило на мысль, что чувствительные эскапады подобного рода, по всей видимости, уже случались в ее жизни. Осмелев от такого предположения, он уселся рядышком и осмелился обвить рукою ее стан. Поскольку она и тут не выказала возмущения, он жарко приник к ней и потянулся к ее губам.

И в это самое мгновение в нем заработала некая бессознательная сила, чей мощный напор ошеломил его. Едва лишь страсть достигла вершины, как кровь в его венах внезапно оледенела. Он перестал понимать, где находится, кто он и чего сейчас от него ожидают: став привычкою, антропоморфное преображение всего сущего средствами художества обернулось для него жестоким искусом. То очаровательное создание, что он, жарко целуя, сжимал в объятиях, перестало быть женщиною, сделавшись охапкою листьев, цветов и зеленых ветвей, некоей квинтэссенцией растительного изобилия, от самого роскошества которого на него повеяло могильным хладом. Словно повинуясь чьему-то злобному заклятью, Гризельда с портрета подменила Гризельду одушевленную. Его, должно быть, куда-то занесло, пока он рвался к своей цели. Уста, раскрывшиеся навстречу его губам, уже не были теми, коих он страстно желал, тело, такое податливое под его ласками, более не сохраняло в себе ничего человеческого. Вместо белой теплой плоти, о которой он столько мечтал, рука осязала и глаз видел груду растений, а ноздри впивали их аромат, способный, быть может, привлечь пчел, но к его чувствам не имевший никакого касательства. Да, впрочем, и пчела навряд ли так глупа, чтобы сунуться в это беспорядочное скопление зелени. Гризельда с портрета обманывала людей, прячась за поддельною растительностью, а насекомые, жаждущие своей доли нектара, не дадут себя провести таким муляжом букета. Стало быть, Арчимбольдо одновременно убивал все подлинное в искусстве и сбивал с пути истинного само Творение Господне. Смотря на Гризельду, ощупывая, обнюхивая ее, Витторио надеялся, что она в конце концов одержит верх над своим искусственным подобием, но чем неистовее он взывал к ней, беззвучно умоляя сделаться самою собой, тем упрямее она походила на лживое измышление коварного Арчимбольдо. Не имея понятия об этом его наваждении, превратившем ее в живую карикатуру на собственный портрет, Гризельда продолжала улыбаться, дожидаясь, что Витторио продвинется далее в своих ласках. Да он-то самым прискорбным образом был неспособен на это. Близость создания, равно принадлежащего и растительному, и животному царству, столь беспрекословная готовность этой двоякодышащей женщины отдаться ему вызвали у юноши приступ тошноты — к горлу подкатил большущий ком. В отчаянии, как будто расстается с горячо любимою, но неверной возлюбленной, он оторвался от нее, вскочил на ноги и, не проронив ни слова, отступил на несколько шагов. Угадала ли девица истинную причину его отвращения? Бог весть. Доподлинно известно лишь, что она в свою очередь поднялась, изобразила на личике легкое разочарование и решительно направилась к двери. Перед тем как выйти за порог, Гризельда спокойно произнесла:

— Так, стало быть, через денек-другой я пришлю за картиною своих доверенных людей.

Арчимбольдо с императором, заняв наблюдательный пост в прихожей, поджидали выхода юной особы. Та была так смущена только что пережитою сценой, что почти не удивилась, почему это государь и его придворный художник проявляют столь преувеличенный интерес к ее сердечным делам. Впрочем, оба выказали отменную предупредительность. Не задали ни одного нескромного вопроса и галантно подвезли ее домой в королевской карете.

Вечером того же дня Рудольф торжественно сообщил Витторио, что утешил Гризельду, возместив ей тот недостаток воодушевления, с каким она столкнулась во время встречи со своим воздыхателем: государь переспал с девицею прямо под кровом отцовского дома. И разве император не обладает всеми правами по законам человеческим и божеским? Малышка много плакала, капельку поулыбалась, но в общем и целом осталась довольна поворотом, какой приняла вся эта авантюра. Новость нисколько не опечалила Витторио, — напротив, он странным образом почувствовал себя отмщенным за все несправедливости судьбы. К тому ж узрел глубокий философский смысл в том, что Арчимбольдо равно искусен, создавая видимость трансмутаций человеческого естества и преображая неживую материю. Может, подобная удачливость и ловкость рук — именно те свойства, что потребны и для поиска философского камня? Не все же ограничивать себя перемешиванием обитателей трех царств — животного, растительного и минералов, — вынуждая их по воле обстоятельств обмениваться своими природными свойствами.

Днем позже служители Юлиуша Зельдера явились, чтобы забрать портрет его дочери. Отличаясь бережливым темпераментом, законник не выказал удивления, что с него не запросили никакой платы. Юная и непосредственная Гризельда никогда более не появлялась во дворце. Полотно Арчимбольдо заняло почетное место в ее сундуках с приданым, ибо она собиралась выйти замуж за сына городского советника из Братиславы. По традиции именно Арчимбольдо было поручено распоряжаться всеми празднествами, сопутствовавшими этому бракосочетанию.

После краткого затишья, которое Витторио использовал, чтобы прибраться в мастерской, заказы на новые портреты опять посыпались, как просо из лопнувшего мешка. Люди, занимавшие самое завидное положение в окружении императора, повышая цены, оспаривали друг у друга честь быть осмеянными на мессировом полотне. Чем экстравагантнее их изображение претворялось в животно-растительный сюжет, тем больше было пищи для их самодовольства. Побуждаемый к вящему усердию среди всеобщего попустительства, Арчимбольдо проникся уверенностью, что одновременно достиг вершин мастерства и денежного достатка. Поневоле восторгаясь таким мощным и столь щедро оплаченным успехом, Витторио подмечал, что эйфорическая невоздержанность учителя входит в согласие со странным расслаблением нравственных устоев императора. После мимолетного приключения с Гризельдой Рудольф вошел в аппетит и стал подобным же манером спознаваться с другими женщинами, известными не слишком строгой добродетелью. Он коллекционировал любовниц; некоторые из них удостаивались привилегии провести во дворце несколько ночей, прежде чем быть отосланными под сень родного крова. Поскольку в голове у него возник легкий беспорядок, монарх не отваживался и пальцем пошевелить, не проконсультировавшись у знатоков хиромантии. Отвернувшись от политики, коей от его имени давно занимались младшие братья, он большую часть времени проводил за листанием книг по оккультным наукам, в беседах с духами умерших и в изучении взаимного расположения созвездий, желая проследить по ним линию собственной судьбы. Его страсть к мистике приобрела такие размеры, что он теперь приглашал ко двору всех заграничных астрологов, похвалы коим от кого-либо слышал. Вскоре в Прагу потянулись сведущие в потустороннем эксперты из Германии, Ирландии, Италии. Каждый строил гороскоп по своей методе и, когда дело шло о преобразовании свинца в золото, следовал собственной формуле. Нахлынувший поток конкурентов раздражал Арчимбольдо, видевшего в том угрозу своему первенству при дворе. Он опасался быть поставленным на равную ногу с не в меру самонадеянными гостями и трактовал их растущее соперничество как знак монаршей немилости. Однажды вечером после многих часов возни с портретом богатого торговца сукном Яна Бёме, который, по его суждению, оставался «слишком похожим и недостаточно растительноживотным», он поделился с Витторио своими тревогами. Воспитанник тотчас принялся его успокаивать, заверяя, что такой ученый, как он, не должен завидовать каким-то забредшим в Прагу шарлатанам.