Две жизни - Владимир Корчагин

— Господи, что это за похоронная реликвия такая? — истово перекрестилась Глафира.

— А нас и так словно бы похоронили. Меня и ее. Разве то, что мне осталось, будет жизнью? Ладно еще в солдаты забирают. А то бы камень на шею да и… — Дмитрий отвернулся к окну и зажал лицо руками.

— Ну, ты говори, да не заговаривайся, — строго прикрикнул на него кузнец. — В жизни всякое бывает. Да ведь дается-то она, жизнь один раз. И надо уметь все в ней вынести. А главное — научиться терпеть, надеяться и ждать.

— Ждать? Чего ждать, на что надеяться?! Вы послушайте, что она написала мне. — Дмитрий раскрыл портсигар, где вместе с массивным обручальным кольцом и локоном девичьих волос лежала свернутая несколько раз записка, и, развернув ее, прочел:

— «Мой милый, дорогой, единственный! Все кончено. Завтра чуть свет меня насильно увезут надолго, может, навсегда к каким-то дальним родственникам отца в Польшу, под Краков, так что мы не сможем даже проститься. Тешу себя надеждой, что мне удастся переслать тебе хоть эту записочку и обручальное кольцо, которое я так мечтала когда-нибудь надеть тебе на палец. Ведь лишь тебя одного любила я всей душой. И только тебя одного буду любить до конца жизни, что бы ни случилось с тобой там, на царской службе, и что бы ни сделал со мной мой постылый отец. Сам Бог обручил нас здесь, на земле. И лишь его милость соединит нас в царствии небесном.

Навеки твоя Анастасия».

— И еще… — голос Дмитрия упал до шепота: — «Видит Бог, я не вынесла бы разлуки с тобой, наложила на себя руки, если бы не почувствовала, что во мне затеплилась другая, подаренная тобой, жизнь. Разве я могу убить ее?..».

Дмитрий снова закрыл лицо руками, тщетно стараясь подавить подступившие к горлу рыдания. Глафира плакала в голос, упав головой на стол. И лишь старый кузнец не проронил ни звука, стиснув зубы и сжав в кулаки свои жилистые, почерневшие от железа руки. Наконец губы его разжались:

— Значит, Бог даст, появится на свет наш внучек или внучка… Вот ради этого, Митрий, тебе и надо жить. На встречу с этим своим отпрыском надеяться. И встречи с ним ждать. Ждать во что бы то ни стало! А там, Бог даст, и с Анастасией своей соединитесь. Не век же будет жить этот аспид, ее отец. А у вас впереди вон еще сколько лет.

— Спасибо тебе, тятя, на добром слове, — немного успокоился Дмитрий. — А когда отправка в солдаты-то?

— Завтра, сынок. Завтра с восходом солнца. Староста грозил еще сегодня забрать тебя в съезжую. Боится, вишь, не сбежал бы ты ненароком. Да я упросил его повременить до завтрашнего утра. Так что побудем еще вместе эту ночку. И вот что я удумал. Есть у меня подарочек для тебя. Аккурат к твоим сегодняшним именинам сковал я тебе кинжал из заморской стали. Был у меня кусок такого металла в загашнике. Знатный кинжал получился. А теперь вот… Не с собой же его тебе везти. То же и эта вещичка Анастасии с ее кольцом. Мы бы с Глафирой сохранили все это до твоего возвращения. Да разве нам дожить до того дня! Вот я и удумал запрятать все это в какой-нибудь коробок и закопать где-нибудь в заветном месте. А Бог даст, вернешься сюда, все будет в целости-сохранности.

Глава десятая

И вот Дмитрий снова у часовни над Святым ключом, где когда-то впервые увидел ту, что стала ему дороже жизни, с кем узнал, что такое любовь, счастье, и с потерей которой понял, что значит глухая, непроходящая тоска.

Пришел он сюда со своим названым отцом, давно уже ставшим родным, близким человеком. Пришел, чтобы спрятать надолго, если не навсегда, самое дорогое, что у него осталось, — память о любимой, и пусть крохотную, но надежду на встречу с ней.

Здесь, у самого основания задней стенки часовни, выкопали они яму и погребли в ней тщательно заделанную и просмоленную коробку с кинжалом и последним подарком Анастасии.

— А теперь, тятя, оставь меня одного, — тихо промолвил Дмитрий. — Ведь здесь сейчас мы словно ее саму похоронили. Да и всю жизнь мою горемычную. Здесь же и с тобой давай простимся. Вон уже утро занимается. А там, на людях…

— Ну что же, с Богом, сыночек, — кузнец крепко прижал его к своей груди и, трижды поцеловав в губы, исчез в ночном мраке.

Тут только Дмитрий окончательно ощутил весь ужас одиночества, которое нависло над ним как могильный камень и конца которому не видно было до гробовой доски.

Над головой юноши, как всегда, раскинулся огромный иссиня-черный шатер неба, в глубине его по-прежнему мерцали рубиновые искорки звезд, в уснувшей реке привычно шуршали невидимые во тьме струи воды — все то же и так же, как в памятную ночь, когда он в первый раз ждал под стенами барской усадьбы свою любимую. Но сегодня ждать было нечего. Как нечего было ждать и от всей оставшейся жизни. И такая смертельная тоска охватила его, что упал он на колени, прижался лбом к свеженасыпанному холмику земли и, борясь с подступившим к горлу приступом рыданий, крикнул в темноту:

— Настасьюшка, милая, родная, где ты теперь? Что еще сделали с тобой эти изверги? Как я переживу все это? — он почувствовал, как горькие слезы ожгли его ресницы, невольно потер глаза руками, и тут… И тут словно какая-то завеса упала с его глаз. Вмиг исчезли и небо, и звезды, и часовня, и Святой ключ. И какой-то яркий, необыкновенно белый свет хлестнул в глаза. И тихий, но явственный голос — ее голос! — прозвучал в ушах:

— Здесь я, здесь, с тобой. Неужели ты не видишь меня?

Дмитрий постарался пошире раскрыть глаза и действительно увидел, что над ним склонилось милое, родное девичье лицо. Правда, не совсем такое, какое он привык видеть. Что-то немного изменилось в нем. Но глаза ее, огромные, светло-янтарные, искрящиеся любовью глаза, были точно такими же, и такие же нежно трепещущие губы коснулись его губ.

Он снова закрыл глаза, боясь, что исчезнет это волшебное видение, но нежно ласкающие губы покрыли поцелуями все его лицо, шею, грудь, и до боли знакомый аромат ее волос, ее одежды, ее тела будто окутал его сплошным, плотным облаком, унося в дни недавнего безмерного счастья.

Тогда юноша снова открыл глаза, чуть приподнял голову. Да, она была все тут же, рядом. Ее руки ласково пригладили ему волосы, задержались на висках, коснулись щек… Но где он находится и как оказался здесь? Откуда этот белый свет, бьющий, как ни странно, из широкого окна, эти белые стены, белые простыни, на которых почему-то лежит он, боясь пошевелить руками?

— Боже, где это я? — наконец прошептал он еле ворочающимся языком.

— Не волнуйся, Сереженька. Пока ты в больнице. Но опасность миновала. Ты пришел в сознанье, это главное.

«Сереженька?.. — стесненная мысль разворачивалась с трудом. — Ну да, когда-то меня называли и так. Где-то в другой жизни. И это там, в той жизни была эта девушка, так похожая на Анастасию. Кажется, Софья… Но как же Анастасия, наши с нею встречи, наша любовь? Неужели все это было во сне? Или сейчас мне все только снится?»

— Соня… — нерешительно окликнул он склонившуюся над ним девушку.

— Я слушаю тебя, милый.

— Соня… А я не сплю? Ты не снишься мне?

— Нет, теперь ты окончательно проснулся. И я так рада…

— Но как же…

— Не надо пока об этом. Лучше тебе не волноваться. Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но мы успеем еще поговорить обо всем. А сейчас… Выпей вот киселька, я сама сварила. — Она поднесла ему ко рту стакан, и он с наслаждением сделал несколько глотков, чувствуя, как все отчетливее и явственнее возвращается в полузабытую реальность.

Глава одиннадцатая

Они сидели в больничном парке под сенью большого развесистого клена, и Софья, только что приехавшая из Ермишской партии в Рязань и сразу же пришедшая к Сергею в больницу, тихо, вполголоса продолжала начатый еще в прошлый приезд рассказ:

— Нет, это были не сны. Это были ясные, совершенно отчетливые воспоминания о том, что будто бы происходило со мной когда-то очень давно. Все осложнялось тем, что я совсем не помнила ни отца, ни матери. Детство мое прошло в одном из интернатов для сирот. И тогда, в детстве, я просто верила, что все это так и было. Ну а потом… Потом я поняла, что это всего лишь больное воображение, навеянное то ли услышанным, то ли где-то прочитанным, и старалась даже отогнать встававшие в памяти картины. Старалась до тех пор, пока не встретила тебя…

— И все-таки что это были за картины?

— Представь себе, я видела, да, словно действительно видела себя в прошлом дочерью богатого помещика — сначала резвой, непоседливой девчонкой, только и думающей, как бы провести нудную, чопорную гувернантку, потом воспитанницей пансиона благородных девиц, тоже не отличавшейся послушанием и благонравием. А по окончании пансиона, в первый же день возвращения в родовую усадьбу, встретила симпатичного сельского паренька и полюбила его. Полюбила на всю жизнь.