Скаутский галстук - Олег Верещагин

Поразило меня, что собой представляет наш враг. Ну, немцы — это ясно. Я знал и о том, что на их стороне тут воевала испанская «Голубая дивизия». Естественно — эстонцы и латыши. Конечно — наши предатели. Датчан сам видел. Но тут оказались голландцы, фламандцы, валлоны, норвежцы… Воистину — всякой твари по паре! Убиться можно… Мне оставалось только гадать, почему, стоит какому-нибудь козлопсу попереть на Россию — как к нему немедленно и охотно присоединяются толпени желающих поучаствовать. З-загадка. То ли нас там так боятся, что пытаются бить всем миром. То ли не любят за то, что мы не такие, как все.

Это всё мы узнали, надо сказать, немного позже. А пока что Григорий Ефимович — так, оказывается, звали второго нашего конвоира, старшего группы, обнаружившей нас — притащил ворох одежды и вывалил прямо перед нами на траву. Мы втроём сидели возле штабной землянки и гадали, что будет дальше.

— Выбирайте, мальца, — сказал он добродушно. — Тут всякое есть. Этого-то хватает. Если какое побитое, с мертвяков — то потом подштопаете.

Раз одевают — то расстреливать не будут во всяком случае. Я рассудил так и вытащил из общей кучи камуфляж. Не такой расцветки, как мои штаны, но целый, мешковатый, с капюшоном на кулиске. А в следующую секунду обнаружились… ботинки. Мне даже сперва показалось, что это мои — но это оказались просто высокие ботинки, потёртые, на мощной подошве, с медными пистонами и кожаными шнурками с узелками на концах. Вторым чудом оказалось, что они подошли мне по размеру. У кого-то была маленькая нога…

Мы ещё и прибарахлиться не успели — нас окликнули:

— Э, — мы подняли головы. Это оказался Лёшка, здорово кренившийся на сторону под тяжестью нашего оружия и снаряги. — Мефодий Алексеевич приказал вернуть вам… вот, держи, — Лёшка протянул мне свой карабин. Я посмотрел — на боку у него среди прочего висел явно мой ЭмПи.

— Верни, — коротко сказал я, кивнув на пистолет-пулемёт. Лёшка сузил глаза:

— Бери, что дают.

— А мне его никто не давал. Я его сам добыл. Ну?

— По морде хочешь? — прямо осведомился он. — Ты тут ещё никто. Так что всё честно.

— Речь не о честности, — сухо сказал я. — Это, — и я снова кивнул, — моё оружие, а не твоё.

— Ты мне надоел, — сообщил Лёшка. И ударил в ухо.

Конечно, он бы меня свалил — старше на несколько лет и здоровей чисто физически. Но я был начеку — и помог ему продолжить удар, а, когда он оказался ко мне спиной, отвесил ему пинка. Лёшка пробежал несколько шагов под общий смех, спотыкаясь и бурно размахивая руками, но удержался на ногах. Повернувшись ко мне с багровым от злости лицом, он бросил оружие в траву и устремился на меня. «Отмщать».

Ню-ню.

Я швырнул его через себя с упором в живот и, сев сверху, коротко и резко стукнул в верхнюю губу сгибом пальца. Из глаз Лёшки потоком полились слёзы. Я встал, положил возле него карабин и поднял свой ЭмПи.

— Погоди… Борис, так тебя?

Я оглянулся и увидел молодого лопоухого офицера — именно офицера, хотя в знаках различия я не разбирался — кубики-ромбики… Я его видел и раньше, но как-то не обращал внимания. Он кивнул мне:

— Ну-ка?

В его руке появился нож — разведчицкий, с воронёным лезвием. Начавшие было расходиться зрители заинтересованно притихли и остались стоять. Я положил в траву оружие и пригнулся. Офицер скользнул вперёд, но я не дал ему закончить броска — ударом ноги в колено заставил его потерять равновесие, перехватил руку и, вывернув её с нажатием на локоть снаружи, вырвал нож, а потом дал противнику упасть.

— О-о-о-о… — пронеслось по толпе. Офицер встал, как ни в чём не бывало и спросил:

— Самбо? — я кивнул, протягивая ему нож. — А боксом занимался?

— Немного.

— Служишь у меня, — коротко сказал он. — Лейтенант Горелый, Виктор Викторович, командир отделения разведки.

— Я только с Сашкой и Женькой, — тихо сказал я. Офицер склонил голову к плечу, отчего стал похож на задумчивого Чебурашку:

— Я ведь и приказать могу.

— Я понимаю…

— Ладно, — он хлопнул меня по плечу. — Вместе так вместе. У меня всё равно людей не хватает. Я и ещё двое… Пошли устраиваться, вон наша землянка…

… - Я, сын великого советского народа, по зову нашего народа и партии, добровольно вступая в ряды партизан Ленинградской области, даю перед лицом своей Отчизны, перед трудящимися героического города Ленина свою священную клятву партизана. Я клянусь до последнего дыхания быть верным своей родине, не выпускать из своих рук оружия, пока последний фашистский захватчик не будет уничтожен на земле моих дедов и отцов. Мой девиз — найти врага, убить его! Стать охотником-партизаном по истреблению фашистского зверья. Я клянусь свято хранить в своём сердце революционные и боевые традиции ленинградцев и быть всегда храбрым и дисциплинированным партизаном. Никогда, ни при каких обстоятельствах, не выходить из боя без приказа командира. Презирая опасность и смерть, клянусь всеми силами, всем своим умением и помыслами беззаветно и мужественно помогать Красной Армии освободить город Ленина от вражеской блокады, очистить все города и сёла Ленинградской области от немецких захватчиков. За сожжённые города и сёла, за смерть женщин и детей наших, за пытки, насилия и издевательства над моим народом я клянусь мстить врагу жестоко, беспощадно и неустанно. Кровь за кровь, смерть за смерть! Я клянусь неутомимо объединять в партизанские отряды в тылу врага всех честных советских людей от мала до велика, чтобы без устали бить фашистских гадов всем, чем смогут бить руки патриотов: автоматом и винтовкой, гранатами и топором, косой и ломом, колом и камнем. Я клянусь, что умру в жестоком бою, но не отдам тебя, родной Ленинград, на поругание фашизму! Если же по своему малодушию, трусости или по злому умыслу я нарушу эту клятву и предам интересы трудящихся города Ленина и моей Отчизны, да будет тогда возмездием за это всеобщая ненависть и презрение народа, проклятие моих родных и позорная смерть от руки товарищей…

— Клянусь.

— Клянусь.

— Клянусь, — повторил и я, после чего вывел в указанной графе имя, отчество, фамилию и роспись.

Слова присяги, зачитанной Виктором, были торжественными, хотя и многословно-пышными на мой взгляд. Но происходило всё офигенно буднично. Не было ни торжественного построения, ни всеобщего внимания — такой междусобойчик возле землянки. Правда, командование всё-таки присутствовало, и Мефодий Алексеевич — по-прежнему в лаптях, как и утром — пожал нам руки со словами:

— Ну вот, это, и хорошо, что ещё-то? Клятва-то она это — что, вроде печати на документ там это. Человек он и без документа это — человек. А документ это так — для порядку.

Поразмыслив, я решил, что слова эти были прямо-таки мудрыми. Но обыденность происходящего была убийственной! Два часа назад неясным оставалось, что с нами дальше станется, а тут, когда мы расходились после присяги, какой-то мужик спросил у меня махорки и огорчился, узнав, что я не курю, а другой — моложе и гладко выбритый — поинтересовался, не из Пскова ли я, а потом пригласил вечером пить чай — «настоящий, трофейный, всего щепотка-то и осталась!»…

…Любой парень, который побывал в спортивном или оборонном лагере, на турбазе — знает, как это. Наверное, так было и до нашей эры — могли меняться одежда, обстановка в помещении, язык — но не атмосфера. В нашей землянке она ничем не отличалась от «спальника» на летнем выезде нашей дружины.

Помещение — высотой около двух метров — было в плане квадратом три на три. Вдоль двух стен — нары, вдоль третьей — стол и вкопанная скамейка, около входа — оружейная пирамида и печурка из жестяной бочки, труба которой — выдолбленная деревяшка — уводила наверх, на воздух. Посредине места почти не оставалось. Пахло… пахло землёй, и я невольно зажмурился, когда мы вошли в это помещение, где кто-то наигрывал на «губнушке».

Опа!!!

Ну, то, что тот парень, младший, оказался здесь — это бог с ним, хотя на гармошке играл именно он, и неплохо; валялся на нарах и играл. Но тут же оказалась и та «Сэйлормун — Луна В Матроске», Юлька! Когда я открыл глаза, она вовсю таращилась на нас — примерно так же, как и мы на неё.

— Добрый вечер, — сказал Женька. Мы с Сашкой промолчали — от удивления, а не из грубости. Лейтенант, вошедший следом за нами, засмеялся:

— Ну вот, отделение в сборе… Юль, Ромка, это ваши новые сослуживцы.

— Очень приятно, — сказала Юлька и, глядя на меня, фыркнула. А Ромка пожал плечами и изобразил на губной гармошке «Свадебный марш» Мендельсона. Уж что он имел в виду — чёрт его знает, но мне внезапно захотелось ещё больше дать ему по шее…

…В эту ночь я долго не спал. Нога опять чесалась, но не в этом дело. Под потолком занудно зудели комары, но не снижались — отпугивала развешанная над нарами полынь. От её запаха немного плыла голова.