Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском - Людмила Штерн

Глава VIII

«КАК НА ОСИНЫ ИМЕНИНЫ ИСПЕКЛИ МЫ КАРАВАЙ...»

А вот ностальгические воспоминания о днях рождения нашей молодости. Самыми «урожайными» месяцами были апрель и май. Мирра Мейлах родилась 1 апреля, Марина Жежеленко – 2-го, Бобышев – 11-го, Найман – 23-го, Люда Штерн – 30-го, Галя Дозмарова – 3 мая, Галя Наринская – 16-го, Иосиф Бродский – 24 мая.

Наиболее пышными гуляньями отличались дни рождения Мирры Мейлах и Оси Бродского.

Миррины обычно происходили в Комарове, на их знаменитой сиреневой даче, прозванной доброжелателями «Мейлахов курган» и «Спас на цитатах». Хлебосольные Миррины родители гостей привечали, обильно кормили и щедро поили. Кстати, и Найман много раз там бывал, и мед пивал, и по усам текло, и в рот попадало. Может, ему показалось, что недостаточно? Иначе, зачем бы обдавать это семейство ядовитыми чернилами?

Состав гостей на Мирриных и моих «гуляньях» был почти одинаков, а у Иосифа наблюдалось гораздо большее разнообразие.

Помню Яшу Гордина с Татой, Мишу Еремина, Леню Виноградова, Гарика Воскова, Володю Уфлянда, Славу Славинского, Васю Аксенова, Лешу Хвостенко (Хвоста), необычайно в те годы импозантного, с неизменной гитарой «под полою». По удачному выражению Сережи Вольфа, там «Мирра Мейлах плясала фрейлах», там «Толя Найман оделся в найлон», и «Леня Штакель напялил штапель».

Дни рождения Бродского ассоциируются в памяти с теплыми светлыми вечерами и бушующей на Марсовом поле сиренью. Мы всегда дарили Осиной маме Марии Моисеевне букет белой сирени, и она, прежде чем поставить его в вазу, выискивала и съедала пятилистнички на счастье.

Иосиф с родителями занимали полторы комнаты в довольно населенной коммуналке – квартире 28 на улице Пестеля, 24, в бывшем доме Мурузи. Александр Иванович и Мария Моисеевна были очень гостеприимными, а Мария Моисеевна к тому же – прекрасной хозяйкой.

Праздник устраивался в большой комнате, исполнявшей роль гостиной, столовой и родительской спальни.

Эта комната напоминала постаревшую и обнищавшую великосветскую даму. Высокие «петербургские» потолки с лепниной – венками, цветками, виньетками. Цепь лепнины обрывалась в месте перегородки, отделяющей Осины владенья. Родительская комната была обставлена старомодной, громоздкой мебелью «хороших кровей», которой хватило бы на трехкомнатную квартиру. За стеклами театрально-огромного буфета поблескивали бокалы и маленькие английские чашечки. В обычные дни обеденный стол помещался в простенке между окнами, а большую часть комнаты занимала необъятная кровать, казавшаяся нам роскошной. Она была покрыта заграничным золотистым покрывалом с затейливыми узорами.

Во время приемов кровать подвигалась вплотную к стене, слева от двери, и гостям разрешалось на ней скапливаться. У соседей брались два дополнительных стола, которые приставлялись друг к другу по диагонали комнаты, занимая пространство от двери до окна.

Готовила Мария Моисеевна замечательно и, несмотря на скромные средства, стол ломился от пирогов, жареных уток, салатов и солений.

Однажды, а именно в двадцать второй день рождения Иосифа, мы с Витей совершили чудовищный поступок. Идея была моя, и даже сейчас, сорок с чем-то лет спустя, я не перестаю удивляться своему идиотизму.

Этому позорному эпизоду посвящен

ЭТЮД ПЯТЫЙ

САМОУБИЙСТВО

10 мая 1962 года, за две недели до дня рождения Бродского, состоялось заседание секции молодых поэтов. На ней выступал и Иосиф. Чтение происходило в Красной гостиной Дома писателей. Комната была набита до отказа. Атмосфера создалась напряженная, казалось, даже воздух был наэлектризован.

...О том, как читал свои стихи Бродский, написано очень много. Но вряд ли описание может дать представление о странном, почти гипнотическом действии, которое оказывали его голос и интонации. Вернее, интонаций не было. Была некая гнусавая напевность, с понижением голоса в конце строчки, и с нарастанием «вольтажа» с каждой новой строфой. Это было похоже на молитву или заклинания и приводило слушателей в состояние физического транса.

Естественно, что те, кто слышал, как читает Бродский, терпеть не могли (и не могут), когда его поют под гитару или декламируют «с качаловским выражением». И сам Бродский раздражался, слыша чужие интонации его стихов.

В тот вечер Иосиф читал отрывки из только что законченной поэмы «Зофья».

Способные висеть на волоске,способные к обману и тоске,способные к сношению везде,способные к опале и звезде,способные к смешению в крови,способные к заразе и любви,напрасно вы не выключили свет,напрасно вы оставили свой след,знакомцы ваших тайн не берегут,за вами ваши чувства побегут.Что будет поразительней для глаз,чем чувства, настигающие насс намереньем до горла вам достать?Советую вам маятником стать.

В середине этого отрывка с места поднялся горняцкий поэт Лев Куклин. Со словами «абракадабра какая-то», он, переступая через ноги и нарочито топая, вышел в коридор и громко хлопнул дверью. За ним устремился Дима Бобышев с намерением набить Куклину морду. За Бобышевым бросились другие приятели с целью не допустить. Не из любви к Куклину, а из вполне обоснованного страха, что любой скандал послужит причиной для запрещения подобных чтений. Некоторое время на лестнице происходили возня и сопенье, но Куклину удалось смыться неповрежденным.

Куклин был низкорослым, одутловатым человеком, без шеи, но зато с раздутым самомнением. Еще учась в Горном, он был безответно влюблен в мою подругу Галю Ц. и даже посвятил ей стихи, которые я почему-то запомнила:

Мы нынче не верим ни снам, ни гаданьям,Над черною кошкой смеемся даже,Но все же стоим и молчим в ожиданьеИ ждем, что нам кукушка скажет.Сорок раз прокричала птица в ответ.Что кукушке до нас? Живет не любя.Значит, мне остается сорок лет,Всего сорок лет, чтоб любить тебя.

После куклинской выходки мы с Витей обсуждали, что сделал бы порядочный человек на его месте. Наверно, извинился бы. Я говорила, что Иосиф простил бы, а Витя утверждал, что послал бы подальше... И тут начинается наш розыгрыш.

Мы были приглашены на день рождения Иосифа к шести часам. Перед выходом Витя позвонил ему и измененным голосом сказал:

– Здравствуй, Иосиф, говорит Куклин.

– Что надо? – прорычал Бродский.

– Мне очень нужно с тобой поговорить.