Карта на коже - Стивен Рей Лоухед

— А-а, подумаешь! — Однако похвала пришлась ей по сердцу. — Ты бы видел, как я справляюсь с агентом по аренде в Клэптоне.

— У тебя хорошая голова для бизнеса, Мина. — Я думаю, нам будет хорошо вместе.

— Надеюсь, Этцель.

— Давай так. — Он потер пухлые руки. — Ты оставайся здесь и жди возвращения господина Арностови. Я приведу фургон, вот тогда и начнем новую жизнь.

Он поспешил вниз по улице к конюшням, а Вильгельмина постояла на пороге, решая, в какой цвет покрасить стены. Белый, конечно, он всегда годится для пекарни; с белым цветом место будет выглядеть чистым и здоровым, как хлеб. Заодно на улице станет посветлее.

А, может быть, синий? Темно-синий. Такой королевский синий с золотой отделкой. Это будет смотреться шикарно и профессионально. Она окинула улицу взглядом. Нет… белый все-таки лучше, заметнее, а для них сейчас это главное. Хорошая белая эмаль и вывеска — тут у всех лавок есть вывески — а на ней — красивый только что испеченный хлеб.

Только нужно какое-то название. Может, Этцель придумает…

Когда Этцель вернулся, Мина спросила:

— Как называлась лавка твоего отца?

— «Пекарня Стиффлбим и сыновья». По-моему, хорошее название.

— Ну, неплохое, — с сомнением согласилась Мина. — Только здесь люди не знают ни твоего отца, ни тебя. Нужно другое название — такое, которое люди легко запомнят. — Она задумалась на мгновение. — А что у тебя получается лучше всего?

На широком добродушном лице отразилась задумчивость.

— У меня хорошо получаются рождественские кексы, — гордо сообщил он. — Самые лучшие в Мюнхене — так люди говорят.

— Отлично! Когда наступит Рождество, мы позаботимся о том, чтобы все услышали об особых Рождественских кексах от Стиффлбима. Но давай еще подумаем. Это дело серьезное.

Этцель глубоко задумался. После долгой паузы он нерешительно сказал:

— А почему бы не зазвать просто «Пекарня Стиффлбима»?

— Ну, можно, конечно, только… давай все-таки еще подумаем. Надо разгрузить фургон и привести это место в порядок. У меня такое ощущение, что скоро с нами обязательно что-нибудь произойдет.

Остаток дня они потратили на уборку помещений. Вычистили все сверху донизу, пересчитали свои скудные припасы, разобрали вещи Энгелберта, прикинули, где будет печь, где прилавок, полки и дрова для печи. В общем, хлопотали по хозяйству.

По мнению Вильгельмины, место им досталось не очень удобное: ни электричества, ни водопровода; радио нет, телевидения нет, и телефона, конечно, тоже. Для тепла и света только камин, и все нужно делать своими руками и ногами. Что ни говори, по части комфорта Прага на тридцатом году правления императора Рудольфа оставляла желать лучшего.

За что бы она не взялась, куда бы не посмотрела, все напоминало ей о том, что тот мир, который она знала, к которому привыкла, сильно изменился. И потрясение от этих перемен никуда не делись. Внешне она выглядела, как человек, смирившийся с обстоятельствами, и даже некоторым образом этими обстоятельствами довольный, но на самом деле ее не оставляла мысль о том, как бы ей вернутся в свое время, в тот реальный мир, может быть, не самый лучший, но все-таки более удобный и приспособленный для жизни. Мысль эта напоминала шатающийся зуб, который язык никак не может оставить в покое. Но сколько бы она не думала о возвращении, ничего толкового в голову не приходило. Она понятия не имела, с какой стороны браться за это дело.

Зато по части хозяйства Вильгельмина решила извлечь максимум из своего положения, каким бы странным оно ни было. Она провела инвентаризацию личных помещений: деревянная кровать с матрасом и балдахином; сосновый стол — одна ножка слегка шатается; крепкий дубовый стул с прямой спинкой; большой деревянный сундук для одежды; небольшой ящик со свечами разной длины и толщины. Кровать хорошо заправлена; матрац мягкий и комковатый, набитый соломой и конским волосом. Единственное одеяло отчетливо пахло чужим человеком, спать под таким нельзя. Но после того, как она хорошенько выбила его и на день вывесила на солнце, стало намного лучше.

Мина с радостью отметила, что Энгелберт оказался прилежным работником, неизменно сохранявшим оптимизм. Может, пешеходом он был не самым лучшим, зато казался почти неутомимым. В течение следующих нескольких дней лавка стала преображаться. Появились каменщики и плотники, начала вырисовываться печь. Мина уговорила мастеров сделать простой прилавок и несколько полок в обмен на бесплатный хлеб на месяц в перспективе.

Энгелберт посчитал эти атрибуты излишними — во всяком случае, так Мина поняла по его лицу. Но она объяснила, что пекари работают и на богатых или, по крайней мере, зажиточных покровителей, а «Сарафанное радио» — лучшая реклама, и почти ничего не стоит.

— Как только люди услышат о нашем чудесном хлебе, тут на улице будет очередь стоять, — самонадеянно заявила она.

При каждом удобном случае Вильгельмина исследовала город, начав с большой Тынской церкви на площади, куда в воскресенье Энгелберт потащил ее на службу, вырвав из блаженного сна.

— Обязательно следует поблагодарить Господа за нашу удачу и спасение наших душ, — сказал он. Вильгельмина мало что понимала в происходящем, но служба ей понравилась — помпезность и пышность облачений, запахи ладана и колокола, гимны, величественная архитектур и множество священников. Впервые с момента своего перемещения она почувствовала некоторое умиротворение после службы, чем весьма порадовала Энгелберта.

В иные дни она просто бродила по городу, шла, куда хотела. Она заняла немного денег у Энгелберта и прикупила себе хорошую юбку, пару белых льняных халатов с длинными рукавами, кое-что по мелочи из одежды: красивый лиф, фартук, красную шаль, три пары толстых чулок и прочные кожаные туфли с медными пряжками и основательной подошвой. Все вещи, кроме нижнего белья, не новые, но хорошего качества. Яркие платки прекрасно скрывали слишком короткие волосы и помогали не выделяться в толпе. Теперь ее никто не принял бы за мужчину. В новом наряде она исследовала город, отыскивая пекарни на предмет промышленного шпионажа, ориентируясь исключительно по запаху. В результате она узнала много нового и полезного.

Выяснилось, что хлеб в Праге делался в основном тяжелый, плотный и темный. Его изготавливали из ржаной муки, сдобренной тмином. На вкус он был горьковатым. Кроме того, он быстро черствел; хозяйки замачивали его в молоке, иначе было не съесть уже после первого дня хранения. Городские пекари почему-то предпочитали делать огромные