Счастливая - Элис Сиболд

Очевидно, Линда испытывала вину за свое малодушие и потому долго избегала встречаться со мной взглядом. Уж не помню, кто именно задал этот вопрос и в какой связи, но кто-то поинтересовался, зачем я вернулась.

Вопрос прозвучал агрессивно. В нем сквозил намек на нечто предосудительное, ненормальное. Мэри-Элис тоже уловила эти нотки и не оставила их без внимания. Ее ответ был коротким и точным: «Имеет, черт возьми, полное право». После этого мы с ней вышли в коридор. Я прикинула, сколь много выиграла от дружбы с Мэри-Элис, а потери подсчитывать не стала. Вернулась к учебе — думай о занятиях.

Первые впечатления бывают незабываемыми; это относится к моей первой встрече с Тэсс Гэллагер. Я посещала два ее курса: поэтический семинар и лекции по теории стиха. Лекции читались два раза в неделю и начинались в 8.30 утра, что многих отпугивало.

Она вошла в аудиторию и остановилась у доски. Я сидела в заднем ряду. Стороны оценивающе присматривались друг к другу. Преподавательница не относилась к племени динозавров. Это радовало. У нее были длинные каштановые волосы, зачесанные назад и прихваченные у висков двумя гребнями. Человеческий штрих. Но самыми необычными ее приметами были круто изогнутые брови, а также губы, очертаниями похожие на лук Купидона.

Все это бросилось мне в глаза, пока она стояла у доски и ждала, чтобы опоздавшие расселись по местам, а молнии рюкзаков перестали наконец стрекотать. Я достала карандаши, приготовила блокнот.

И тут она запела.

Это была ирландская баллада без музыкального сопровождения. Гэллагер пела чувственно и вместе с тем трепетно. Она смело брала высокие ноты; мы были поражены. В песне звучало счастье, смешанное со скорбью.

Баллада закончилась. Все онемели. Насколько мне помнится, никто не произнес ни звука, не задал ни одного глупого вопроса типа «Туда ли я попал?». Я ощутила ликование — впервые с той минуты, когда вернулись в Сиракьюс. Меня окружала атмосфера неизведанного; баллада укрепила мою решимость начать все сначала.

— Итак, — заговорила преподавательница, — если я способна петь балладу «а капелла» в восемь тридцать утра, то вы способны приходить на лекции вовремя. Кто сомневается в своих возможностях, пусть выберет для себя другой курс.

— Йес! — молча воскликнула я. — Йес!

Она рассказала нам о себе. О своих поэтических сборниках, коротком замужестве и любви к Ирландии, об участии в антивоенном движении, о тернистом пути в поэзию. Моему восторгу не было границ.

Мы получили домашнее задание из антологии издательства «Нортон». Преподавательница вышла из аудитории.

— Фигня полная, — бросил парень, одетый в футболку модной фирмы «L. L. Bean», своей подруге, одетой в футболку с логотипом «DFS». — Отсюда валить надо — у этой дамочки мозги набекрень.

Я собрала книги, положив сверху список рекомендованной литературы. Помимо обязательной для второкурсников нортоновской антологии Гэллагер продиктовала названия одиннадцати сборников поэзии, имевшихся в университетском книжном магазине. В приподнятом настроении от встречи с настоящим поэтом я решила скоротать время перед первым семинаром Вульфа и присела с чашкой чая под сенью университетской часовни, а потом прошлась по кампусу. День был солнечный, я перебирала в памяти подробности лекции Гэллагер и с нетерпением предвкушала семинар Вульфа. Меня зачаровало название одной из книг в нашем списке: «Под белой лампой», автор — Майкл Бэркард. Обдумывая это заглавие и на ходу читая антологию, я налетела на Эла Триподи.

Эл Триподи не входил в число моих знакомых. При этом (такая ситуация становилась все более привычной) Эл Триподи меня узнал.

— Ага, вернулась, — заметил он, приобнимая меня за плечи.

— Прошу прощения, — вырвалось у меня, — но я вас не знаю.

— Да, верно, — согласился он. — И тем не менее ужасно рад тебя видеть.

Как ни удивительно, он и вправду обрадовался, без дураков. Я поняла по глазам. Эл был старше большинства студентов; у него уже намечалась лысина, а над верхней губой подрагивали усы, оригинальностью соперничавшие с синевой глаз. Впрочем, он, наверное, выглядел старше своих лет. Такие же морщины и складки я потом видела у байкеров-экстремалов, которые гоняли без шлемов по пересеченной местности.

Выяснилось, что он имел какое-то отношение к университетской службе безопасности и дежурил как раз в тот вечер, когда меня изнасиловали. Мне стало стыдно, будто меня раздели, но все равно он мне понравился.

В то же время во мне закипала злость. Когда же я избавлюсь от этого клейма? Хотелось бы выяснить, сколько народу знает мою подноготную, как широко распространились слухи и кто их распускает. Об этом преступлении даже писала городская газета, хотя и без упоминания имени жертвы — «студентка из Сиракьюса», вот и все. Однако указание на возраст и конкретное название общежития позволяли без труда вычислить одну студентку из пятидесяти. По своей наивности я не была готова ежедневно мучиться одним и тем же вопросом. Кто в курсе? Кто не в курсе?

Сплетни контролировать невозможно, а моя история была просто забойной. Люди, даже вполне порядочные, пересказывали ее без зазрения совести, полагая, что никогда больше меня не увидят. После моего отъезда из города полиция решила не ворошить это дело; такую же позицию заняли мои подруги, за исключением Мэри-Элис. Непостижимым образом я сама превратилась из человека в байку, а байка — это в некотором роде собственность рассказчика.

Эл Триподи остался у меня в памяти по той простой причине, что видел во мне нечто большее, чем «жертву изнасилования». Это читалось во взгляде — человек не устанавливал между нами дистанцию. У меня в голове с некоторых пор появился особый датчик мгновенного действия. Что видит собеседник — меня или сцену насилия? Я научилась угадывать ответ, а может, убедила себя в этом. Во всяком случае, стала чаще угадывать правильно, а когда становилось невмоготу, вообще гнала от себя этот вопрос. Норовила отойти в сторону, чтобы взять себе кофе или попросить у кого-нибудь ручку, а впоследствии машинально отключала нужный уголок сознания. Трудно сказать, сколько народу связало газетные репортажи со слухами, просочившимися из «Мэрион-холла», но я своими ушами слышала россказни о себе. Мне пересказывали мой же случай. «Ты ведь жила в „Мэрионе“? — уточнял какой-нибудь болтун. — А ту девчонку знала?» Иногда я предпочитала выслушать очередную версию, чтобы понять, насколько она подробна и до каких пределов «испорченный телефон» переврал факты. Но в большинстве случаев я, не пряча глаза, отвечала: «Да, конечно, — она перед тобой».

На поэтическом семинаре у Тэсс Гэллагер я без устали строчила карандашом. Записала в тетрадку, что «стихи должны будоражить мысль». Что не надо пасовать перед трудностями и подавлять в себе честолюбивые помыслы — именно этому учила Гэллагер. Она драла со студентов семь шкур. Требовала, чтобы мы каждую неделю зазубривали какое-нибудь стихотворение, а потом вызывала декламировать вслух, потому что в свое время ее учителя поступали так же. Мы учились распознавать стихотворные формы, анализировать каждую строку, сочинять вилланеллы и сестины. Постоянные упражнения в сочетании с жесткой методикой имели целью, с одной стороны, подвести нас к сочинению таких стихов, которые будоражат мысль, а с другой — развеять заблуждение, будто настоящая поэзия служит выражением хандры. Очень скоро все поняли, чем можно довести Гэллагер до белого каления. Когда один из студентов, Рафаэль, обладатель холеных усов и бородки, заявил, что не выполнил домашнее задание, так как у него сейчас полоса счастья, а творить он способен исключительно в тоске, Гэллагер поджала губы, контуром повторяющие лук Купидона, и, вздернув круто изогнутые брови, отчеканила: «Поэзия — это не состояние души. Поэзия — это тяжелый труд».

До той поры я никогда не писала черным по белому об истории с изнасилованием, разве что в дневнике — в форме писем, адресованных себе самой. Теперь у меня созрело решение описать тот случай в стихах.

Поэма вышла — тихий ужас. Как сейчас помню: пять страниц замысловатых метафор, вложенных в клюв говорящего альбатроса и намекающих на общество в целом, насилие и отличие телевидения от реальности. Я не заблуждалась насчет достоинств этого опуса, но вместе с тем надеялась, что показала себя интеллектуалкой, способной не просто сочинять стихи, которые будоражат мысль, но и строго выдерживать поэтическую форму (поэма делилась на четыре главы, обозначенные римскими цифрами!).

Гэллагер проявила понимание. Я не стала выносить свою поэму для обсуждения на семинаре, а пришла с ней на консультацию. В тесном преподавательском кабинете было не повернуться: повсюду громоздились книги и картотеки. Напротив располагался точно такой же кабинет, отведенный Тобиасу Вульфу, но он производил впечатление перевалочного пункта, тогда как Гэллагер, судя по всему, обосновалась у себя на рабочем месте всерьез и надолго. У нее в кабинете все дышало уютом. На письменном столе стояла кружка с чаем. Со спинки рабочего кресла свисал яркий китайский палантин. В тот день ее длинные вьющиеся волосы были забраны инкрустированными гребнями.