Неизвестный Кропоткин - Вячеслав Маркин

Братская степь тянется, в горах все же снег виден, только меньше, да и вообще после диких гор селенгинских стало как будто теплее. В степи всегда хороша дорога…

Где та польза, которую я мог бы приносить? И что же мои мечтания? Бесполезны? Бесплодны, по крайней мере. И с каждым днем, с каждым разом, как я встречаюсь с этим народом, с его жалкою, нищенскою жизнью, как читаю об этих страшных насилиях, которые терпят христиане в Турции, - боль, слезы просятся. Как помочь, где силы? Не хочу я перевернуть дела, не в силах, но я хотел бы тут, вокруг себя, приносить хотя микроскопическую пользу им - и что же я делаю, чем приношу?…

Из писем к брату Александру

Кама, 3 августа 1862 г.

Что, брат, сказать про то, каковой показалось мне Сибирь? Обманула! Ведь с детства учат нас про сибирскую тайгу, про тундры, про степи, и мы при слове степи рисуем себе Сахару с ее песками. А тут выходит совсем наоборот. До Тюмени еще и несколько за Тюменью тянутся безотрадные болота: едешь по гати, а кругом густая, высокая трава, но не суйся в нее - сгинешь, так и втянет в тину. По болоту растет мелкий березняк, пересохший большей частью. А за Тюменью начинается благодать, да какая! - чернозем, какого я никогда еще не видал, тучность почвы такая, что трава растет в поле в аршин вышины, да густая такая, что муравью кажись не пролезть, камыши ли в болоте, - так-таки и видна их сила, рослость. А хлеба, овса такие, какие едва ли в Тамбове родятся. Страна богатая, каждый крестьянин пашет по 25-40 десятин, и какие урожаи! Везде довольство, скота много, корм дешев и человеку также дешево жить. Вот, брат, какова Сибирь!… Дивная страна!…

Я спешу кончить… Амур и льды на горизонте. Прощай.

Томск, 25 августа 1862 г.

Что за дивная, богатая страна Сибирь, я еще еду не самым югом. Что же на юге, если и здесь так богато! Вот где со временем образуется самостоятельное государство, кто знает, может быть, на новых началах. Богатейшая страна…

Август 1863 г., около Хабаровска.

Плыву я по-прежнему на катере. Спокойно и хорошо, сплавной работы никакой нет, работаю над «своим» да разъезжаю по станицам, чтобы что-нибудь написать про них, это еще отнимает несколько времени. Страшная жара, а вентиляции, как в палатке, так и в комнате, нельзя устроить, а потому иногда до изнеможения доходишь; ночью работать тоже нельзя,- комаров боишься, а они летят на огонь… Я написал и сегодня отправил с попавшимся навстречу пароходом - до Благовещенска - письмо второе Леонтьеву о реках Иногде и Шилке, об Амуре пишу, скоро примусь переписывать, но письмо недлинное, три листа. Гершеля кончил только теперь первый том, и тут беда: второй в чемодане, а чемодан на лодке, которая должна была итти с нами, но отстала и пропала без вести, нагонит, пожалуй, не раньше Николаевска, я уже читаю «Kosmos» Губмольдта, 2-й том, да перевожу арифметику Серре. Я взялся за это дело с одним офицером в Чите. Напечатаем через Сеньковского, будет 10 печатных листов. Если удастся, то дело будет очень хорошее, пустим, конечно, по своей цене. Ведь наши арифметики черт знает что за мерзость! У Серре великолепно изложена теория чисел и сокращенные методы над приближенными числами…

Меня очень интересовало бы знать, как, в каком произведении Спиноза говорит, что так как все в мире происходит вследствие вечных законов, что нечего и винить человека за то, что он поступает так, а не иначе, и поэтому как будто отвергает понятие нравственности. Так. Но отчего нравственный поступок доставляет нам удовольствие? Отчего большинство находит в нем что-то хорошее? Оттого, что так привыкли смотреть? Но откуда явился такой взгляд на нравственный поступок? Мне кажется, оттого, что в нем есть Красота - т. е. простота и стройность в отношении тех законов, вследствие которых он произошел. Отчего же созерцание красивого создания, наслаждение им возбуждает в нас охоту поступать нравственно? Ведь создание-то красиво только вследствие простоты соотношений тех математических законов, по которым оно построено (доказано для архитектуры, музыки, живописи). Я выражаюсь коротко, почти намеками, потому что уверен, что ты поймешь. А то скоро свидимся, потолкуем…

Качка, просто писать нельзя, такая буря, катер так и прыгает себе по волнам, а по Амуру волны большие, вроде морских, платье попадало с вешалок.

Февраль 1864 г.

…Сегодня я получил «Азию» Риттера и пять карт этого края, т. е. ни одного лешего туда не носило, ходили с Цурухайтуя на Пекин, но прямо на Айгун никто не ходил, и для исследований никто не забрел в этот угол. На картах китайских все нанесено чрезвычайно нелепо и безобразно, так что я не могу составить себе даже приблизительного понятия о том, как пойду, по каким рекам.

Из Цурухайтуя мы выйдем в первых числах мая, для этого мне придется перебраться в Забайкалье по последнему льду на Байкале, т. е. в половине апреля. А потому скоро - прощай, Иркутск.

III. Последний землепроходец

Искатель новых путей

Приятно было вернуться из холодного официального Петербурга в насквозь промороженный, но ставший родным Иркутск. Это был мир, который уже вошел в душу и вытеснил из нее прежний петербургский. Хотелось здесь жить, работать, путешествовать, надеяться на то, что жизнь в Сибири будет строиться все-таки по-иному, нежели в России европейской.

Еще в Петербурге созрело решение заняться исследованием сибирской природы. Он побывал в Географическом обществе, а в Главной физической обсерватории взял приборы для проведения метеорологических наблюдений и топографической съемки - термометры, барометры, буссоль; привез с собой, хотя этого ему никто не поручал.

Он добросовестно готовится к путешествию, изучая гербарий, собранный на Амуре русским географом Ричардом Мааком за 20 лет до него, коллекции горных пород Иркутского музея, отчеты Сибирской академической экспедиции. Большую помощь ему оказал полковник А. Х. Фитингоф, хорошо разбиравшийся в горных породах. Через много лет, в 1919 году Кропоткин вспомнит добрым словом этого пожилого скромного офицера, которому обязан был первыми знаниями по геологии, так пригодившимися вскоре. И еще Кропоткин встретился в Иркутске с опытным петербургским геологом Федором Богдановичем Шмидтом, немецким географом Рудольфом Бастианом, совершавшим кругосветное путешествие, в котором он собирал материал для своей книги «Человек в истории», а потом и с американским геологом итальянского происхождения Рафаэлем Пумпелли. По его совету Кропоткин послал в итальянский географический журнал заметку о Байкальском землетрясении 1862 года. Это была первая зарубежная публикация Кропоткина. Вслед за ней он поместил статью о наблюдении полярных сияний на Байкале в английском журнале «Nature»; позже появится публикация в немецком научном журнале. Таким образом, еще в 60-х годах Европа узнала о Кропоткине-географе.