Мой «Современник» - Людмила Иванова

Необычные, очень красивые декорации сделал художник Валерий Доррер. Представьте: черный бархат, на сцене темно, и вдруг плоские березы от потолка до пола поворачиваются и становятся белоснежными – целая роща ярко освещается, и по ней бежит звонкий пионер Родька.

Мы день и ночь работали над этим спектаклем, устроили экспедицию в деревню под Владимир, ездили в Загорск на Пасху. Был солнечный день, какой-то очень праздничный, веселый, как бывает только на Пасху. Конечно, машины у нас не было, но Галя Волчек договорилась со своим знакомым, известным журналистом, у которого машина была. Поехали.

Троице-Сергиева лавра всегда представлялась мне сказочным местом, я как будто попадала в прошлые времена, в «Сказку о царе Салтане». Служба шла в маленьком храме, где хранится рака с мощами Сергия Радонежского.

Нам рассказали о поверье: говорят, что Сергий Радонежский ходит по ночам среди людей, помогает им, и один раз в год монахам приходится менять ему обувь.

Рассказали еще и такую легенду: однажды какая-то старушка умоляла священника отслужить молебен Сергию Радонежскому. Но у нее не было денег заплатить за службу, и она предложила дорогие кружева. Священник отказал. Старушка, плача, ушла и встретила нищего, который спросил, почему она плачет. Она объяснила, и тогда он сказал: «Давай кружева и ни о чем не беспокойся, молебен будет отслужен». На следующий день был праздник, все собрались около усыпальницы Сергия, но она не открывалась, и никто не мог поднять крышку гроба. Наконец позвали священника, который отказал старушке. Он открыл – в гробу вместе с мощами святого лежат кружева. Священник упал на колени, прося прощения у святого, а старушка поняла, кем был тот нищий. И молебен отслужили.

Галина Волчек рассказала, что встретила на паперти слепую старуху-нищенку. Галя дала ей денег, чем-то угостила и спросила, как она живет. И та, улыбаясь, ответила: «Ой, дочка, хорошо. Я теперь такая счастливая! Раньше ничего не чувствовала, голова такая – хоть кипяток лей. А теперь чувствовать стала. Вот всю ночь я здесь, служба красивая. Я такая счастливая!»

Репетиции спектакля «Без креста» шли в театре имени Пушкина, потому что после ухода из МХАТа нам приходилось репетировать по разным театрам, куда нас пускали.

Я играла старуху, подругу Грачихи. Был перерыв, я, жутко усталая, прилегла на кушетку, вдруг слышу: «Иванова, на сцену!» Я побежала, наступила на юбку на лестнице, упала, и ступенька въехала мне в бок, сломав два ребра. Меня поднял на руки молодой актер Левин, вызвали «скорую», меня отвезли в госпиталь у Петровских ворот. Там лежали двенадцать старушек, в основном с переломом бедра, у всех к ногам подвешены грузики. Всех их сбили машины, и только одна плакала: «Вот, дочка, всех машины сбили, только я под проклятый велосипед попала!»

У меня отобрали тапочки, не разрешали ходить, думали, что у меня разрыв селезенки. Но все обошлось. Я понимала, что идет выпуск спектакля, рвалась в театр и с забинтованной грудной клеткой через неделю снова была на сцене.

Ефремов велел поставить в кулисах раскладушку, я лежала на ней и выходила на сцену на свои реплики. Но играла уже не старуху – пьесу переделали, и я стала играть молодую доярку в паре с Евстигнеевым, механизатором-стахановцем. В сцене деревенских танцев он говорил мне: «Вот ты плачешь, что я на тебя внимания не обращаю, всё книжки читаю, а надо было рость!» И после этой реплики Евстигнеев поворачивался к залу и, виляя задом, выкидывал свои фирменные коленца, – всегда на аплодисменты. А фразу его потом повторял весь театр: «Ты плачешь, а надо было рость!»

«Всегда в продаже»

Молодой Олег Ефремов жил, мне кажется, «в прекрасном и яростном мире», по выражению Платонова (есть у него такой рассказ). Он все время искал форму, и пространство отвечало на его поиск. Еще одним выдающимся спектаклем, выпадающим из ряда психологических и реалистических, был спектакль «Всегда в продаже» Василия Аксенова. Но это не значит, что Ефремов допускал, чтобы что-то было не прожито. Да, это была жизнь человеческого духа, но одновременно и гротеск, оправданный гротеск.

Два героя – положительный и отрицательный, два бывших университетских товарища. Отрицательного, красавца, преуспевающего журналиста Кисточкина, играл Михаил Козаков. Положительного, гораздо менее убедительно написанного Треугольникова, – Фролов. Он произносил «острые» фразы, даже когда его просили их вымарывать (такая практика у нас бытовала, когда приходила какая-нибудь комиссия. Потом эти фразы вставлялись обратно).

Почему-то Козаков говорит, что не помнит, но я помню: Аксенов принес пьесу, еще не совсем законченную, где был один герой, в котором просыпался то положительный, то отрицательный человек. Меня мучил этот вопрос, и я спросила у Геннадия Фролова. Да, подтвердил он, сначала герой был один. Режиссером спектакля назначили Сергачева, героя должен был играть Табаков. Но на гастролях в Саратове Ефремов посмотрел первую картину и решил, что концы с концами не сходятся, и они с Аксеновым решили сделать двух героев, а режиссером спектакля стал Ефремов. На роли героев назначили Козакова и Фролова, а Табакову досталась роль буфетчицы.

Наверное, от того начального аксеновского замысла осталась песня на слова Евтушенко, а музыку по просьбе Ефремова написал Геннадий Фролов. Эта песня вошла в спектакль:

Мои нервы натянуты, как проводаМежду городом Нет и городом Да.

Эта комедия, очень острая, любимая зрителями, всегда шла под гром аплодисментов. Спектакль антикультовый – открыто произносились фамилии «Сталин», «Мао», но в этом, по-моему, присутствовала нарочитость. Спектакль был несколько «литературным», а финал – то, что происходило в сознании Кисточкина, вовсе, по-моему, выглядел, надуманным. Я не любила играть так называемое «Третье измерение», но зрители смотрели эту сцену с удовольствием.

Мы все играли в серебряных масках «нечеловеков», помню, танцевали три Людмилы: Крылова, Гурченко и я. Но что было безумно интересно по форме – Ефремов задумал спектакль-симфонию. Два этажа дома в разрезе, на первом этаже – квартира Принцкеров, у которых Кисточкин снимал комнату и столовался. Рядом жил профессор с красавицей дочкой (Лаврова и Козелькова). На втором этаже – семья молодых джазовых музыкантов, в соседней квартире – пенсионер-здоровяк, все время делающий зарядку и пьющий кефир (Петр Щербаков). Все должны были играть одновременно, как оркестр, но на первый план выходить по очереди. Ефремов позже признавал, что в спектакле не все получилось. Мне кажется, виноваты были актеры: не хватило абсолютной точности, музыкальности, когда одна комната подхватывает другую…