Подкидыш ада - Геннадий Прашкевич

– …а Васька-та, Щукин-та?

– …с ума спрыгнул.

В зеленом страшном небе сияла над рекой яростная звезда.

Подмигивала, дрожала. Немец тяжело ступал деревянной ногой. Вздыхал. Вот слышал, будто в одну русскую деревню сама собой приплыла по реке икона. В тяжелом окладе, в легком сиянии.

«Чтобы произвести хорошее впечатление…»

А зачем? Неужто такая благостная деревня?

Повяла трава, побитая заморозками.

Чудовищно нависал немой горизонт в ледяном тумане, в иголках инея.

Вода, заляпанная снежным салом, текла черная. Чувствовалась ее большая глубина. Черная птица металась. Семейка дивился ее страшной вольности. Тосковал: совсем, наверное, стер Алевайку немец. Обрадовался, когда привели лазутчика. Тот с разбитым лицом, как заяц, жевал губами – быстро-быстро. Ничего особенного не говорил, но по взгляду, в котором страха было меньше, чем ожидалось, чувствовалась близость чего-то важного.

Пользуясь затишьем, когда все в природе замирает перед рассветом, Семейка на верховых олешках тайком обошел острожек, в котором всего-то стрельцов осталось семь человек – остальных военный немец повел в поход на уединенную протоку. Хотел хитростями выманить воров из-за палисада. А когда они, убегая, ударят веслами, вот и вынесет их под пушки.

А Семейка обманул немца.

Крикнул: «Стрельцы, брось оружие!»

Они бросили. Рады были, что Семейка никого на виселицу не определил.

«Связать всех! Повесим кого». Он все равно обещал. Но, увидев Алевайку, заплакал. «Бросьте всех в пустой избе. Даст Бог, выживут». Изумленную Алевайку гладил по голове. Полюбовавшись рогатыми бровями, спрятал в низкой каюте казенного коча, захваченного в острожке. К дверям приставил еще трезвого дьяка Якуньку, вооружив двумя испанскими пистолями. Тот жадно водил носом. «Вся кипящая похоть в лице его зрилась… Как угль горящий, все оно краснело…»

Решил на захваченном коче нагло и стремительно пройти узину, проскочить под пушками немца и вырваться на северный простор, где только гуси да облака.

Так и сделали.

Ранним часом вылетели из-за косы.

Сами ударили из носовой пушечки, надеясь обрушить камни с утесов на лодочки стрельцов, поставленные за узиной. Но встали поперек реки два больших коча. С их бортов стрельцы грозили секирами.

Затрещали, как кости, весла.

С ревом прыгали на низкие палубы.

Рубились топорами, сабельками, секирами.

Там и там блестели выстрелы из пистолей, а один пушкарь развернул на носу медный василиск, чтобы жгучей картечью подмести палубу. Но всего-то убило одного стрельца и вырвало из-под немца деревянную ногу.

Кто-то из стрельцов на лету перехватил страшную вещь.

«Держи!» – крикнул немец, валясь на палубу. «О, майн Гатт!» Ругался, ползая по окровавленной палубе. «Не бросай!» Но стрелец, крестясь, выронил страшную вещь за борт.

Тотчас ударил снежный заряд.

Понесло крупой, завертело воронки.

Большой коч, проваливаясь, повалился на борт.

Сыпались в воду стрельцы, бросали сабли, ругались. С берега тонущих пытались достать шестами. То ли спасать хотели, то ли топить. Ничего не разберешь. А из укрепления саданула пушка. Тоже картечью. Хотели для порядка пустить над головами плывущих, но зацепили всех. Увлеченный течением и дырявым парусом коч вынесло под обрыв наклоненной мачтой.

– Майн Гатт! – ругался немец.

Понимал, что все вернут на том свете, но ругался.

Так, ругаясь, приказал бить из пушечек в снежную мглу по уносимому в метель Семейкиному кочу, на котором и живых-то не осталось, считай.

«Чтобы произвести хорошее впечатление…»

Догонять было не на чем.

Так выбросило на пустой остров.

По берегу совсем редкая лиственница – по пояс.

Черные ветки в узелках, будто специально густо вязали.

Семейка, хромая, как медведь, с ладони ел морошку, давал Алевайке, радующейся тишине после шумного немецкого острожка. С огорчением оборачивался на разбитый коч, выброшенный на камни. Почему не утонул в устье большой реки, дотянул до острова? Непонятно. В зеркальных льдинках, весело мерцающих у берега, не было ни мертвых людей, ни остатков. Снял с судна припас, выкопал полуземлянку, знал, что придется зимовать на неизвестном острове. Жалел побитых людей, но ведь это как Бог даст. Нет нигде справедливости: здесь стрельцы мучили, на том свете черти набегут с вилами. Алевайке строго сказал: «Одни мы здесь. Дикующие придут, тебя съедят» – чем ее не успокоил.

Ада подкидыш! – клял немца.

Утешался только тем, что сам видел, как резко вырвало из-под немца деревянную ногу.

А еще утешался: девка с ним.

Обходя ледяной остров, увидели морских коров.

Совсем непугливые – подплывали к берегу, чесались о камни. Неумными жирными глазами, раздувая усы, смотрели сквозь стеклянную толщу на непонятных людей. Каждая была как большая лодка, массы столько, что убьешь – один на берег не вытащишь. А как такую выманить на сухо?

Алевайка подсказала: вон мыс. На нем коровы лежали бок к боку.

Страшно – задавят ластами. Но Алевайка не отступила. Показала, как подойти к толстым коровам. Сама сердилась, все время спрашивала: «Вот сколько взял с приказчика за меня?» Семейка тоже сердился: «Дура, столько не стоишь!» – Пока убивал острым камнем молодую, совсем глупую корову, другие только чесались, вздыхали. Даже не отползли. Рядом глубокая вода, а они не отползли, глупые. Семейка даже смутился, в крови по локоть бил камнем. Аххарги-ю, дымным облаком поднявшись над островом, дивился всеми вновь обретенными сущностями: вот каких чудесных симбионтов привезет!

Хорошо, Семейка о том не знал.

В специальной полуземлянке коптил сало морских коров, нежное мясо. Огонь высекал камнем. Нашел порох в бочонке – зелье от сырости село стулом. Рассадил такое подмокшее зелье, растряс. Теперь, когда надо – насыпал сухую дорожку, резко выбивал искру.

А на острове пусто, даже водяного нет.

Волны накатывались, звенели тонкие льдинки.

Однажды разглядел какую-то темную массу вдали. Дрейфовала по течению. Довольно подумал: кит, наверное. Кто еще? Если кит, решил, нарежем с него сала ремнями.

Но вынесло из морозного тумана темную обломанную мачту, а затем и все судно.

Глядя на насторожившуюся красивую девку, с ненавистью подумал о немце. Даже тинная бабушка отвернулась, а с ней морские бабы-пужанки. Как облако распростерся над островом Аххарги-ю. В непомерной высоте светились полупрозрачные сайклы, еще больше увеличенные сущностью – лепсли. Все видел сверху: одиноких людей на острове и мертвый коч.

Магнитное поле сладко качало Аххарги-ю.

Довольный развитием событий, подогнал к берегу стало глупых морских коров, вознамерившихся почему-то уйти с острова. Потом еще ближе к берегу подтолкнул разбитое судно. Хорошо видел примерзшего к заиндевелому борту ефиопа – в его теле раньше было легко; видел одноногого немца, поросшего ледяными растениями. Одобрительно следил за тем, как ловко ступают по снегу девка и с нею Семейка. Интересно: закричат или нет, если поднять ефиопа?