Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

Как отец относился к политике? Он не любил распространяться на эту тему. По вечерам он занимался верховой ездой, высшей математикой и теорией каких-то пленок. Над отцом отца, то есть над дедушкой мальчика, нависла опасность, затем отпавшая (его чуть было не признали кулаком), вполне естественно, это не слишком вдохновляло отца. Один лишь раз он сказал нечто такое, что крепко запало в голову юноши: на свете достаточно много интересного, и интеллигентный человек сумеет устроить свою жизнь так, чтобы не заострять внимания на общественных течениях, господствующих в настоящее время.

Не следует забывать, что время было суровое — конец сороковых годов.

Как бы всё сложилось в дальнейшем, Эн. Эл. не знает, поскольку вскоре отца унес неожиданный инсульт.

Эн. Эл. помнит его в гробу, в темном костюме и с удивительной улыбкой, застывшей на устах, — казалось, он что-то существенное уносит с собой. Слишком рано умер отец, чтобы Эн. Эл. мог понять его до конца.

Однако же следует повернуть немного вспять, к тому времени, когда еще был жив отец. Надо ведь рассказать и о «первых мужеских чувствах», хотя, конечно, насколько они мужеские, вопрос весьма спорный, и все-таки его сознанием и подсознанием завладевала женщина.

7

Как упоминалось, для существа лежебокого, в некотором роде склонного к лени, не столь уж легко и приятно заниматься физзарядкой и водными процедурами, но с этим как-то обошлось, тем более что к холодной струе, попадавшей в теплую со сна пупочную впадину и заставлявшей тело содрогаться и протестовать, можно было относиться как к некоему мазохистскому наслаждению. Хотя наружную оболочку драили и отмывали дерзкой мочалкой и лихими окатываниями, с нутряным дело обстояло сложнее. Туда, в застенки подсознания, проникнуть далеко не просто — н-да, если свою греховную плоть истязать подобно монахам, повесить на шею пудовую цепь, хлестать себя нещадно, может быть, успех и будет обеспечен, но — хорошенькое дело! — ведь тут отдает средневековьем, что совершенно чуждо европейскому духу, стремящемуся к свету.

(Кажется, «вопросы европеизма» требуют небольшого отступления, краткого пояснения, дабы не бросить тень на воспитательные принципы отца.

Однажды под вечер молодой человек листал большой, богато иллюстрированный альбом по античному искусству. Поскольку греческое и римское искусство в эпоху ренессанса обрело новую славу и благодаря чистоте своих форм находилось в полном ладу с упомянутым выше «принципом Черни», юноша усердно старался восхититься одной из прекрасных круглогрудых дев Праксителя. Однако та нисколько его не вдохновляла. Оставляла холодным как холодный мрамор, из которого была изваяна. И юноша счел нужным сказать отцу, что ему никак не удается воспламениться античностью — естественно, в «эстетическом смысле», тут же уточнил он. Во всяком случае, индуистский Шива и выкопанная где-то в Кноссе древняя Венера лично на него производят заметно большое впечатление. Художественное, естественно.

Отец тут же сообразил, на что сын намекает, и объяснил ему, слегка запинаясь и подбирая слова, что сорвавшееся некогда с языка понятие «европеец» вовсе не означает исключительно сосредоточенности на культуре Европы и только глупый и спесивый человек пренебрегает Древним Востоком. Он имел в виду оскорбление не только культурных достижений европейского Запада, но вообще всей ойкумены. Конкретные импровизации на темы этюдов маэстро в самом деле были возмутительны именно потому, что пародировали и опошляли обе культуры. Он возражал против скверной, срамной мешанины, не более того. Испытывать радость от пачкотни нездорово, именно болезненная, извращенная тяга к деформации заслуживает осуждения западного рационализма.

Отцу вообще не нравились заумные разглагольствования, он вроде бы стыдился их и во время своей уточняющей тирады повернулся спиной к сыну, несколько обескураженно и вовсе не по-джентльменски засунув большие пальцы за подтяжки, оттягивая и хлопая ими. Архитектор, который во время игры в теннис держал за щекой зеленую конфетку, право, не поступил бы так.

Итак, педагогический эпизод запечатлен и справедливость восстановлена.)

Заглянем глубже, вернее попытаемся проникнуть в те душевные закутки, санитарным состоянием которых мальчик был удовлетворен далеко не полностью. Там жили инстинкты, отнюдь не достойные похвалы — правда, их подавляли, запирали на засовы, но это мало помогало. Они пускали грязновато-белые ростки, смахивающие на картофельные (вовсе не кремово-белые). Говорят, эти ростки, лишенные солнца и хлорофилла, ядовиты, похоже, так оно и есть.

Больше всего сознание молодого претендента на джентльменский и теперь в достаточной степени утонченный европейский образ жизни смущала засевшая в катакомбах подсознания Кристина, или Кристина-клинок, как звали ее односельчане в той самой деревне, покуда все еще анонимной, где школьник проводил свои каникулы.

Что же это была за женщина? — вынуждены мы спросить. Какая скверна в ней таилась, коль скоро из-за нее в молодой душе зрело крайнее недовольство собой? И почему она, вопреки всем усилиям беззащитного юноши, стоявшего на пороге зрелости, донимала его, по крайней мере по ночам?

— Весьма вульгарная женщина, — как-то в присутствии молодого человека сказала о Кристине его мать, чрезвычайно редко выносившая однозначно осуждающие оценки. Еще о Кристине говорили, будто она позорит деревню. А если бы спросили мнение сухотелых тетушек, отличавшихся водянистыми глазами и собиравшихся кучками возле баптистского молельного дома, тех самых, что мечтают о высоком титуле Христовой невесты (ведь Иисуса изображают на рисунках красивым брюнетом, и, надо полагать, все эти тетушки до смерти ему надоели), то непременно услышали бы в ответ, что в этой на вид тридцатилетней женщине цыганского склада сидит сам Вельзевул.

Мужчины в основном относились к Кристине терпимо; разумеется, преимущественно те мужчины, которых можно причислить к греховодникам. Да и вообще Кристина больше ладила с мужчинами, чем с женщинами — вместе с ними у магазина тянула прямо из горлышка пиво и кое-что покрепче, примостившись на деревянном ящике, «отклячив зад», как судачили кумушки. И еще вроде бы Кристина гнала самогон, добавляя в него всякие разные снадобья, сводящие мужиков с ума, известно с какой целью…

Кристина — женщина в соку с низким, несколько хрипловатым голосом, жизнерадостная смуглянка, — конечно, обладающая «дурным глазом», способная наслать любую порчу на ближних своих и на их скотину. Она вполне сошла бы за цыганку, если бы не присущая ей тяжеловесная медлительность. И все же — пусть не по части темперамента — нечто цыганское в ней явно проглядывало, в манере одеваться и особенно в отношении к мылу и мочалке, поскольку она полагала, что вполне достаточно попрыскать на себя одеколоном. Приторно-сладкое облачко клубилось вокруг Кристины, такое чарующе-дурманящее благовоние и впрямь может сбить мужика с пути истинного, увлечь в геенну огненную. Разумеется, наш будущий мужчина не верил в преисподнюю, хотя понятия Добра и Зла все же наличествовали в его сознании как некие основополагающие представления. И его чуткий нюх улавливал их запахи, ибо для него существовали запахи добра и зла — в данном случае можно даже говорить об этике духов.

Кристина на протяжении нескольких лет возбуждала в молодом человеке (собственно, когда это началось, он еще был мальчиком) определенное беспокойство, волнение, некий неосознанный стыд. Когда он встречал Кристину-грешницу возле магазина или просто на шоссе, он как-то внутренне подбирался, и она, естественно, ощущала это. Поздоровавшись, Кристина умышленно задерживала мальчика, подходила ближе и спрашивала что-нибудь о дедушке или об отце. Чаще всего что-нибудь совершенно несущественное. Сама она покачивалась взад-вперед — была у Кристины такая привычка — и под ее плотно облегающим, тут и там расползающимся по швам, ярко-красным ситцевым платьем слегка колыхалось тело, какое-то особенно плотское тело, колыхалось, насколько позволяло платье. Ее могучие груди, чьи размеры, вероятно, определил сам Вельзевул, не желали умещаться в лифе и каждую минуту грозили выскочить на белый свет. Вот именно выскочить.

При каждой встрече эта полная, не водянисто-толстого, а скорее атлетического сложения женщина впивалась в мальчика карими глазами, смотрела на него, усмехаясь и медленно покачиваясь, вполне очевидно, даже не ожидая ответа на свой вопрос. Мальчик, старавшийся стоять прямо в витавшем над Кристиной, кружившем голову благовонном облачке, буквально попадал в беду — ему хотелось отвести глаза, потупить взор, что было не совсем прилично, на что требовалось еще больше смелости: Кристина, собираясь в магазин, обычно надевала растоптанные туфли, которые русские называют лодочками, и непременно шелковые чулки. На чулках всегда были спущенные петли, как будто тонкое плетение не выдерживало высокого давления икр. Белые полоски на темных чулках, подчас шириной в ленточного глиста, шли от самых туфель вверх и исчезали… ох, об этом страшно подумать, хотя и думать тут особенно не о чем. Да, потупить взор мальчик не смел, потому что ленты-глисты грозили перехватить дыхание. Да и что можно ответить на вопрос: «и какое же сегодня настроение у нашего вольного господина?» Кристина всякий раз называла его вольным господином.