Пандем - Марина Дяченко

Однажды (это было сразу после Ромкиного рождения, два с чем-то года назад) они вместе возились на кухне – напыляли на стены специальное покрытие, которое днем собирало свет, а ночью отдавало, отчего все предметы, покрытые «солнечной пенкой», казались сделанными из теплого светящегося янтаря. В зависимости от толщины слоя получались разные оттенки, а искусный (и наделенный воображением) работник мог рисовать «пенкой» объемные узоры; новое покрытие мгновенно высыхало, было приятным на ощупь и едва ощутимо пахло – Ким не мог понять, что это за запах, но он не был неприятным, скорее наоборот…

Виталькина «шумелка», вшитая в игрушку-обезьянку, играла Вивальди.

Арина, которая поначалу советовалась с Кимом по поводу каждой мелочи, вдруг надолго замолчала, и Ким очень скоро понял, что молчание тяготит его. Арина улыбалась не то музыке, не то своим мыслям, но Ким видел, как едва заметно подрагивают ее губы, и догадывался, что музыка ни при чем.

– Ариш?

Она вздрогнула. Киму показалось – только показалось! – что тень неудовольствия на секунду легла на ее лицо, и «солнечное» его выражение сменилось уже забытым «сумрачным».

– Кимка? Ты меня звал?

– Ну да…

– Что? – спросила Арина, убирая со лба упавшие волосы.

Ким вдруг понял, что не знает, как ответить.

– Просто, – сказал он, через силу улыбаясь. – Просто так.

– А, – сказала Арина без интереса. – Ну, давай дальше?..

…А тогда он ходил за Ариной, как привязанный. Она нервничала. Для нее, варившейся среди однокурсников, среди всей этой молоденькой, едва оперившейся, но уже очень амбициозной богемы, Ким был чужаком, с которым непонятно о чем говорить.

Ким только начинал тогда работать в госпитале. Денег было мало, сестра Лерка училась, сестра Александра училась тоже, причем на руках у нее были маленький сын и хромой безработный муж Алекс. Чтобы добыть денег, Ким подрабатывал на «Скорой»; у него была «боевая подруга», с которой вот уже несколько лет его связывали неровные, иногда теплые, иногда циничные отношения.

По ночам Ким возил инфарктников и инсультников, вытаскивал живых людей из смятых искореженных машин, зашивал раны, колол обезболивающее и сосудорасширяющее, иногда разнимал пьяные драки.

Днем он работал в клинике, а по вечерам водил Арину в кино. Она скучала.

Он пытался рассказывать ей о своей работе – тогда она нервничала. Белый халат был для Арины пугалом – она жила, пытаясь верить, что ни шприцев, ни скальпелей на свете не бывает.

Наконец она стала его избегать.

Что их связывало? Что за странная необходимость заставляла Кима звонить ей и слушать вранье Кости, что сестры, мол, нет дома?

Однажды он позвонил ей ночью, часа в два. Так получилось, что она первая – перепуганная – схватила трубку. Тогда он сказал ей, что сдается и больше не будет ей докучать. И, не слушая ответа, дал «отбой».

Боевая подруга не могла не заметить перемены в Кимовом настроении. Странные их отношения сперва резко потеплели, а потом остыли мгновенно и бесповоротно. Они по-прежнему работали бок о бок, но почти не разговаривали и старались не соприкасаться даже краешками одежды…

Прошло полгода. Однажды ночью, отправившись по вызову, Ким оказался в знакомом дворе с пыльным палисадником, со старой скамейкой, где он, проводив Арину домой, обычно останавливался покурить. Квартира, порога которой Ким никогда прежде не переступал, оказалась маленькой, тесной, пропахшей сердечными каплями.

Он делал привычную работу, не отвлекаясь на разговоры, не поднимая головы. Костя, Аринин брат, бестолково метался из кухни в комнату и обратно. Крупная женщина в бежевой ночной сорочке, Аринина мать, дышала тяжело, с присвистом. Арина в халатике стояла рядом с Кимом, он чувствовал ее взгляд на своем лице, но, занимаясь делом, не придавал ему значения.

В госпитализации не было необходимости. Криз миновал. Больная задремала; на кухне Ким подробно объяснил Арине, что делать и что сказать участковому врачу. Сложил инструменты в сумку и попрощался; уже на пороге (сестра стучала каблуками на лестнице этажом ниже) Арина вдруг импульсивно и крепко взяла его за руку.

Он посмотрел ей в глаза. Она смутилась, но руки не выпустила.

…К тому времени у нее был новый ухажер – подтянутый юноша из института международных отношений, и Арина, кажется, была в него влюблена. К тому времени у Кима появилась молоденькая медсестра, наивная, веселая и бесшабашная. Хирург и студентка жили параллельными жизнями, которым не суждено было пересечься: тем не менее спустя долгий месяц он позвонил ей, и оказалось, что она ждала звонка.

Ему некуда было пригласить ее – он жил тогда с родителями и сестрой Леркой; ей некуда было пригласить его – она жила с матерью и братом.

Он завоевывал ее, как завоевывают крепости. Он ежедневно вычислял соотношение вежливости и теплоты в ее телефонном «алло»; ее подруги (да где там, просто приятельницы) завидовали ей – или, может быть, просто развлекались, звоня ему домой и гнусавыми голосами сообщая об Арине гадости.

Ее мама хотела видеть его своим зятем, а потому проводила с дочкой серьезные разговоры, и всякий раз после этих бесед Арина пряталась от Кима, втягивалась, как улитка, в себя, и тогда ему хотелось бывшую пациентку (потенциальную тещу) – придушить.

Почему люди не придумали способа предъявлять себя друг другу в первую же встречу, раскрывать до конца, не оставляя места для недомолвок? Вероятно, такие люди-веера все-таки существуют на свете, люди-павлины, чья сущность написана на развернутом хвосте, люди, сходящиеся просто и расходящиеся легко, носители единого на весь мир языка, не отягчающие себя переводом с Арининого на Кимов; иногда он страшно жалел, что не похож на Александру, свою насмешливую сестру, однажды обозвавшую его сложный роман «керосиновой оперой».

Он работал, как лошадь, и уставал, как собака.

Он старался не думать о ней.

Он домогался ее – и сдерживал себя, боясь спугнуть.

Она все равно пугалась. Они расставались – на неделю, потом он снова звонил.

И так все это тянулось и рвалось, пока однажды она не зашла к нему (родители уехали на дачу и Лерку взяли с собой), чтобы вернуть книгу, которую он всучил ей «на почитать» еще месяц назад.

Он не понял, что произошло. Даже потом – много позже – она не смогла объяснить ему, как это было. Она позвонила, он отпер дверь. Солнце из западного окна простреливало прихожую и грело правую щеку. Арина шагнула вперед – и вдруг ее лицо изменилось; так бывает с человеком, только что услышавшим поразительную новость. Она смотрела на Кима, как ребенок, вдруг обнаруживший в тарелке с манной кашей яркую бабочку.

«Ты был какой-то, – говорила она потом. – Какой-то… ну, не знаю. На тебе была полосатая футболка… Может быть, какой-то новый запах? Но я тогда впервые поняла, что ты не просто хороший человек – ты свой, и мне захотелось до тебя дотронуться…»

Они сидели на кухне, ели вареники с картошкой (из пакета) и пили сухое кислое вино.

Еще через несколько месяцев была их свадьба…

«…Для меня этот корабль – как рука, протянутая в темноту. Я уверен, что нащупаю новый мир, пригодный для жизни. За первым кораблем пойдет второй, потом третий… Люди на борту не будут стареть. Они станут жить двести, триста лет… да сколько угодно. Сверхсветовые скачки – в перспективе да…»

– Пан… скажи честно. Первая экспедиция действительно служит делу познания – или это психологический финт? Для тех, кто останется на Земле? Воплощенная перспектива? Консолидирующий человечество фактор?

«Ким, первый полет может быть бессмысленным, но без него не будет второго полета. Человеческая личность должна развиваться, иначе она деградирует. Но человечество как мегаличность тоже должно развиваться… Кроме того, вспомни, что я говорил о бессмертии. Шарик не в состоянии вместить все поколения…»

Над лежащим Кимом пели птицы. Малиновки, знал он от Пандема. А обыкновенных синиц узнал сам.

– …Сколько человек должно быть на корабле, чтобы ты мог последовать за ними?

«Одного достаточно. Я живу в каждом человеке. Один среди космоса – и я с ним…»

– А если на Земле останется один человек, единственный – ты уцелеешь?

«Да».

– А если никого не будет? Ни одного человека? Допустим, что связь, техника, компьютерная сеть – все сохранилось… Ты не создашь себе новое человечество?

«Нет, Ким. Если отрубить тебе руки и ноги, содрать кожу, выколоть глаза… ты все равно сможешь жить. Некоторое время. Я – нет. Мир, лишенный человека, не представляет для меня интереса… Это не великая тайна. Я знаю людей, которые с угрызениями совести, но из благих побуждений прихлопнули бы человечество, чтобы дать ему второй шанс. Чтобы жизнь и разум зародились снова. И они сделали бы это, если бы могли, уверяю тебя».

…Стал охоч до воспоминаний, будто старик.