Шаман - Татьяна Успенская

Кнут как-то змея сделал бумажного. Бежали за ним по Садовой и через Садовую, перед машинами. Шофёры приостанавливались, выглядывали, ругались грязными словами. А милиционер догнал змея, смотал верёвку, за руки повёл их к тротуару. Он ничего им не сказал, только рука долго потом была немая.

Какая-то чепуха лезет в голову.

Кнут. С ним вся жизнь связана!

— Мама, идём домой. Неудобно. — Оля появляется неожиданно, гладит её по голове, пытается приподнять. Нина покорно встаёт, покорно идёт следом за Олей на кухню. — Тебе надо пить лекарство. — Оля даёт ей рюмку. Нина машинально пьёт. — Что с тобой случилось? Ты утром была такая здоровая, такая красивая!

— До свидания! — слышит Нина девичий голос, вскакивает, бежит в коридор, но дверь перед её носом закрывается. Она видит, как к Кеше идёт дядька, сильно припадая на левую ногу. А на освободившееся место, которое ближе к Кешиному кабинету, пересаживается новая девушка. Высокая грудь, чуть не до бровей ресницы. Свободная блузка, широкая юбка. Рассыпанные по плечам золотистые волосы.

— Мама, пойдём, я налила тебе чаю. — Оля тянет её из комнаты, а Нина в упор смотрит на блондинку. Кофта — голубая, юбка — голубая. Под цвет глаз. Яркие длинные ногти. У Нины ногти обламываются, никак не может сделать маникюр.

Блондинка не опускает глаз под Нининым взглядом, сначала удивлённо, потом нагло рассматривает Нину.

— Мама, пойдём. — Оля чуть не плачет.

Вышел от Кеши хромой дядька. Блондинка неторопливо встала, тронула волосы, кофту, пригладила юбку лёгким движением, неожиданно подмигнула Нине и шагнула к Кеше.

Нина обессиленно опустилась на её место. Словно она тоже, вместе с блондинкой, вошла сейчас в Кешин кабинет. Кеша дотрагивается до узкого подбородка блондинки, смотрит её нёбо, на нёбе нет чёрных точек, обозначающих болезнь, берёт в свои руки тонкие запястья. Девица здорова, она явилась к Кеше нарочно — её мучить. Нина едва сдерживает себя, чтобы снова не войти в кабинет. Кеша оглядывает блондинку, как её, подробно и предлагает ей… массаж! Он будет своими лёгкими пальцами гладить её спину, её живот, будет с ней шутить.

— Нет, не хочу! — чуть не вслух кричит Нина, встаёт и решительно идёт к Кешиной двери.

— Мама! — Оля виснет на ней, тащит из комнаты. — Что с тобой случилось, мама? На тебя все смотрят.

Пусть смотрят, ей безразлично. Хромой дядька был у Кеши десять минут, а эта… сидит чуть не полчаса. Что они там делают?

Как сквозь туман, Нина видит в дверях новых людей: солидную, представительную чету с сыном лет семнадцати. Руки всех троих заняты — цветы, коробка с шоколадом, коньяк, какая-то широкая, плотно завёрнутая доска. И ещё что-то. И ещё.

— Проходите, — машинально говорит Нина, усаживает гостей, бессознательно идёт к Кешиной двери. Что же они там делают? Господи!

— Мама, ты опять! Пойдём же, я налила тебе чаю. Пойдём, я покажу тебе, я связала три ряда — бабушка учит меня вязать.

Распахивается дверь. В солнечном свете — блондинка. Она, оказывается, очень худая. На щеках — лихорадочные пятна. Тот самый, смущённо-дерзкий румянец, который говорит, что она уже обожжена Кешей. Нина безотчётно делает шаг к блондинке, но рядом с блондинкой оказывается Кеша.

— Поняла, как принимать лекарство?

Его голос, низкий, колдовской. Только Кеша умеет гладить голосом.

— Жду тебя через неделю, — говорит Кеша.

Блондинка идёт мимо Нины, обдаёт Нину едва слышным запахом духов. Хлопает дверь.

Её, кому отныне принадлежит Кеша, блондинка даже не заметила.

«Жду тебя через неделю». Через неделю её здесь не будет. Нина опускается на стул, прямо в коридоре, беспомощно смотрит на Кешу. Кеша здоровается с вновь пришедшими.

— Ну, как самочувствие? — спрашивает.

Нине кажется, Кеша не такой, как обычно: не в меру возбуждён, глаза блестят, движения незнакомо суетливы — пошёл в комнату, вернулся в коридор.

Подарки он принимает совершенно естественно, не смущается, наоборот, разглядывает коньяк на свет, точно определяет, тот ли, что он любит.

— Спасибо, Иннокентий Михайлович, — улыбается и плачет женщина. — Век мы ваши слуги. Требуйте, что хотите. Пока муж что-то может, в общем, рассчитывайте. Жилищный вопрос… — Женщина задыхается, как от астмы. — Врачи потрясены, уверяют, что был обречён. Разводят руками. Просят открыть секрет.

Мужчина поддакивает.

— Не побрезгуйте, — говорит он, — редкая картина. Подлинник. Мы слышали, вы собираете картины.

«Не картины — книги!» Нина понемногу приходит в себя. Мальчик смотрит на Кешу, как на Бога.

— Вы не сомневайтесь, — говорит женщина. — Всё это от сердца… он у нас единственный. — Она всхлипывает. — Надежда наша. Он даже в Москве давал концерты, его приглашали.

«Что со мной случилось? Это не я. Я никогда такой не была. Я никогда не ревновала Олега. Нужно взять себя в руки. Нужно заняться Олей».

Нина заставляет себя встать, не глядя на Кешу, пройти в комнату Александры Филипповны. Та сидит на диване и вяжет. Рядом примостилась Оля, в её руках тоже спицы.

Оля быстро взглядывает на мать и тут же опускает глаза, но Нина успевает прочесть в них жалость. Нина пытается ладонями остудить щёки, трёт виски. Стыд заливает её липким, нездоровым огнём.

«Да, да, я жалка, я сошла с ума. Подумаешь, врач. Ну, талантливый врач. Но со мной-то что случилось? Я ведь люблю Олега, всю жизнь люблю только Олега. С Олегом прошло общих шестнадцать лет, с этим травником… — несколько дней. С Олегом — книги, друзья, поездки…»

— Оля, пойдём погуляем! — резко обрывает она себя.

Девочка мгновенно бросает спицы, вскакивает.

— Я, мамочка, такой парк знаю!

Олю не узнать. Румяная, округлившаяся.

Они с Олей идут в парк. Тенистые деревья, детские качалки, чистый воздух. Зелено, в жару прохладно. Гуляй, да и только. Но неодолимая сила тянет Нину обратно, в узкий коридор Кешиной квартиры.

— Мама, дядя Кеша дал мне две книги о травах. Там написано всё подробно: как собирать травы, как готовить из них лекарство. Ты не думай, я очень хорошо всё запоминаю. Записываю многое, дядя Кеша дал мне большой блокнот. Я уже знаю, как снять головную боль, как лечить язву желудка. Хочешь, расскажу тебе? Хочешь, мы сейчас пойдём собирать травы? — Оля берёт её за руку, и прикосновение тёплой узкой Олиной ладошки несёт облегчение.

«Как же я могла забыть про Олю? Взяла и сошла с ума! Никто, кроме Оли, мне не нужен. Хватит. Через два дня, лишь кончатся Олины массажи, мы уедем! Я же люблю только Олега, только Олега…» — повторяет она, точно заклинание. Но даже это магическое имя «Олег» звучит в ней, словно через вату. Олега нет. Нина вспыхнула — ощутила Кешины руки на своей шее.

— Мама, ты не думай, я всё понимаю. Ты — молодая, тебе нужна личная жизнь. И дядя Кеша вполне хороший. Он — добрый.

— Что? — Нина останавливается. — Что ты сказала?

Оля смотрит на Нину глазами Олега.

— А что? Я говорю, личная жизнь нужна каждому! Ты же, например, уже сто лет не поёшь… а ведь у дяди Кеши есть пианино, у него сестрёнка училась музыке. Я прошу тебя, давай устроим музыкальный вечер. Я хочу послушать твои песни, мама. — Оля щурится, совсем как Олег, и Нина вдруг понимает, что Оля выросла. Взяла и выросла.

— Что ты, Оля, говоришь? Мы через два дня вернёмся домой. И сразу поедем в Балашиху. Будем кататься на лодке. А захотим, махнём к морю. Или наконец на Селигер. Вот увидишь, через два дня и тронемся.

— Ты меня не обманывай, мама. — Оля качает головой. — Никуда мы через два дня не тронемся, потому что нам с тобой этого не надо. Мы с тобой ещё здесь поживём.

Нина не замечает, куда они идут, её ведёт Оля, крепко поддерживая под локоть.

Ещё совсем недавно Оля была маленькая, беспомощная, зависимая во всём от неё, была ребёнком в их маленькой семье.

Они устраивали музыкальные вечера. В субботу или в воскресенье Олег собирал толпу. Толпа — это Илья с Варей, Кнут и родители Нины. Все приходили торжественные, праздничные. После ужина Олег просил:

— Тряхнём стариной, а?

Тряхнуть стариной означало сесть за фортепьяно.

Так и стоит оно в их с Олегом комнате. Бежевый, легкий инструмент из Германии.

Песни пришли к ней благодаря Илюше.

Его голос и сейчас звучит:

— Ты думаешь, ты живёшь одну, свою, жизнь? В тебе сто миров. Больше. Ты сама себя не знаешь. И талантов своих не знаешь. Гены прадедов. Гены твоего предка тысячелетней давности… Однажды они в тебе проявятся обязательно. Слушай-ка, в тебе воет волк! А теперь ветром гонится песок, песок посвистывает вместе с ветром, слышишь?

Одержимый, фанатичный, Илья не мигает, ее, Нину, он сейчас не видит. Мелкие чёрные точки зрачков окружены серой непроницаемой водой.

— Слушай себя, обязательно слушай себя!

Останется Нина одна, закроет ладонями уши, слушает себя: как в ней гудит прошлое, звенит антенной настоящее.