Открытие мира - Василий Смирнов

- Да куда ты торопишься? - взмолилась Анка, продираясь за Шуркой через густой орешник. - Грибов нету... Тут одни волки. Пойдем обратно.

- Увязалась, так молчи, - пробурчал Шурка, неизвестно из-за чего раздражаясь.

Он поднес ладошки ко рту.

- А-у... Яш-ка-а?

- А-у-у! - откликнулся неподалеку Петух и засвистел. Отозвались в разноголосицу еще кто-то из ребят.

Шурка оживился, побежал на свист и крики.

Возле старой изгороди, за которой шли Глинники и выгон, поджидали Яшка и Аладьины ребята, нагруженные земляникой.

И почему-то сразу стало мало радости у Шурки, пропало оживление, а беспокойство увеличилось. Он не мог сидеть на изгороди, болтая ногами, как это делали друзья, отдыхая от праведных трудов. Он все бродил, присаживался на жерди и соскакивал, продолжая тревожно оглядываться.

Ребята хвастались, что выгнали зайца, змею убили, черную, почитай с аршин, а земляникой прямо объелись. Грибов никто не нашел. Судили-рядили: где они могли быть?

- Наверное, грибы съели... волки, - предположила Анка.

Яшка схватился за живот и покатился по траве.

- Ой, умру, умру! Ой, ой! - хохотал он, валяясь.

И Аладьины ребята хохотали над Анкиной глупостью.

- Где ты видела, толстуха, чтобы волки грибы ели?

- Ну, не волки, так коровы, - поправилась Анка, сообразив, что хватила через край. - Они, коровы, шляпки жрут, а корешки оставляют.

- Коровы - другое дело. Да ведь и корешков не видать... И коровы пасутся эвон, на выгоне, не на Голубинке.

- А где же Колька? - спросил Шурка, не слушая болтовню и говоря не то, что ему хотелось.

- К отцу, поди, ушел, - равнодушно ответил Яшка. - Слушай, братцы, пройдем еще через-скрозь Голубинку - и на выгон, к Сморчку. Он в дудку даст поиграть. Идет?

Ребята уходили кто куда, а Шурка не спросил главного, язык не поворачивался.

Он взглянул на Яшку и, приневоливая себя, как бы между прочим, небрежно заметил:

- Слушай, как бы не заблудилась эта... Растрепа. - И проворчал недовольно: - Наживешь греха с проклятыми девчонками!

- Да она на перелогах осталась, - откликнулся Петух. - Ее ремнем от ягод не прогонишь, обжору.

Шурка закружился по траве и в приливе буйного, необъяснимого веселья проделал самый опасный фокус: раскачал за проволочную дужку банку с земляникой и два-три раза перекинул в воздухе набирушку вверх дном. Ни одна ягодка не упала на землю.

- Пошляемся немножко - и к Сморчку. Да, Яшка? - крикнул он.

Он не прочь был развязаться с Анкой, но та прилипла, не отставала. Положим, она не мешала веселиться. Бог с ней, пускай бродит, не жалко.

На этот раз Шурка двинулся опушкой чащи и грибы искал более старательно. И хотя Лубянка пустовала по-прежнему, веселья не убавлялось. Он прятался за кусты, пугая Анку волчьим воем, гонялся за бабочками, хлестал прутом цветы, свистел и пел все громче и громче, возвращаясь к перелогам. Точно он кому знак подавал: "Иду к тебе! Иду!"

И вот они, миленькие перелоги, - в белых ниточках березок, в можжухах и малиннике. Выискивая земляничник и еще чего-то, Шурка обежал крайнюю полосу и, совсем не думая о грибах, увидел их. На мшалом пригорке, на самой жаре, расположилась целая семейка молодых подберезовиков.

- Три... пять... шесть! - шепотом считал Шурка.

У него задрожали руки. Черноголовые, коренастые, два больших, ровных, остальные меньше и меньше, лесенкой, грибы просились в Лубянку.

За спиной послышались вздохи и частые шаги Анки.

Быстро опустившись на коленки, Шурка жадно, обеими руками, потянулся за грибами, невольно кидая взгляды по сторонам - не притаился ли где еще поблизости второй заветный табунок?

И обомлел... Под кустом вербы лежал на спине Колька Сморчок, а Катька, наклонясь над ним, кормила его ягодами из своей светлой банки.

Шурка не тронул грибы, встал с коленок и побрел к выгону. Он слышал, как Анка вслед за ним наткнулась на подберезовики, ахнула, взвизгнула от радости, потом запыхтела, умолкла и через минуту догнала его, выхваляясь, что нашла кучу грибов и яишня теперь будет важная.

- Отвяжись ты от меня... отрава! - зашипел Шурка, не оглядываясь.

Анка обиделась и отстала, пошла домой.

Шурка выбрался на дорогу, поплелся по ней, залезая свободной рукой в банку-набирушку. Сам того не замечая, он брал землянику по ягодке, кидал в рот и не чувствовал сладости, так ему было горько, нехорошо...

Глава XV

ПАСТУХ СЕРДИТСЯ

Дорога привела на выгон.

Был полдень. Коровы лежали пятнистыми буграми в скудной тени обглоданных кустов. Овцы сбились в кучу на самом солнцепеке и казались живой, свалившейся с неба дымчато-седой тучей. Телята и нетели, спасаясь от оводов, забрели по брюхо в глинистое болото и стояли там в молочной воде, обмахиваясь хвостами. Один бык Шалый, гроза ребят, очкастый, блестяще-черный, словно намазанный маслом, бродил по выгону и рыл короткими сильными рогами луговину. Вся земля на выгоне была рябая, в сухих коровьих лепешках и окаменелых отпечатках копыт.

Полем, напрямки, шли-торопились бабы с ведрами и подойниками. Кое-где на выгоне, под кустами, начинали звенеть невидимые струи молока. Слышались сдержанно-строгие окрики:

- Стой!.. Говорят тебе, баловница!

Пахло нагретой землей, навозом и парным молоком. Солнышко жгло нестерпимо. Шурка видел вокруг себя знойный, струящийся прозрачным серебром воздух.

На обычном своем месте, под ивой, завтракал хлебом и зеленым луком Сморчок. Возле него сидел на разостланном носовом платке Миша Император, играя тростью, зажатой между коленями. Одет он был попроще, чем в день приезда из Питера, но все-таки необыкновенно красиво - в тонкую, льняного полотна, вышитую малиновыми крестиками рубаху, туго стянутую шелковым поясом с кистями, в клетчатые широкие брюки, из-под которых выглядывали тупые, модные носки парусиновых башмаков. Белый, с лакированным козырьком картуз качался на трости.

Яшка и Аладьин Гошка, завладев Сморчковой трубой и кнутом, потихоньку забавлялись. Шурка присел к ним и тоже немного развлекся.

- Не жирно живете-с, - снисходительно сипел Миша Император, поглаживая ладонью прямой, как языком прилизанный пробор соломенных волос.

- Не жирно, - соглашался Сморчок.

- Что ж не кушаете по избам, по очереди, как другие пастухи?.. Сытнее животу-с. Нет?

- Да у меня их семеро, животов-то, - объяснил Сморчок, с треском круша сухую корку желтыми крепкими зубами. - Один набьешь - другие пустыми останутся... Не годится, травка-муравка, надо поровну.

Как ни был расстроен Шурка, он, прислушиваясь, с любопытством наблюдал за пастухом и питерщиком. Точно с другого света появился Миша Император. До чего же беден и жалок перед ним Сморчок, в грязно-серой, заскорузлой, как береста, неподпоясанной своей рубахе, с потными пятнами подмышек, в обвислых, сморщенных, перепачканных дегтем и глиной онучах и разъехавшихся лаптях. Шурка заметил, с каким отвращением глядит на одежду пастуха и на его еду питерский писаный красавец богач.

- Невеселая ваша жизнь, - вздохнул он.

- Почему это? - спросил Сморчок, свернув в колечко луковое перышко и макая в тряпицу с солью.

- По всему-с... Вот кушаете вы бог знает какую дрянь, - поморщился Миша. - Одеваетесь, извините-с, хуже последней побирушки... Я не про вас одних говорю. Вообще-с, про деревенского мужика. Эс-ку-лап-с! Ломает хребтину с утра до позднего вечера, чередом не спит, путно не ест, бьется-убивается, как проклятый. А зачем-с? Да все из-за несчастного куска хлеба... Фи-лан-тро-пи-я! Живет, а для чего - неизвестно. Червь. Никаких удовольствий для души.

- А у тебя она есть, душа-то?

- Я человек-с.

- Ну? - удивился Сморчок, жуя и вкусно чмокая губами. - А скажи мне, - обратился он, прожевав хлеб, - скажи, Миша...

- Михаил Назарыч, - поправил парень, снимая с клетчатой штанины приставшую соринку.

- Ишь ты, Назарыч! - опять удивился Сморчок, как-то вбок, весело взглянув на Бородулина. - А пожалуй, Назарыч, - согласился он. - Так вот, скажи мне, Михайло Назарыч: какие же ты радости в жизни ведал?

- Мои радости вам и во сне не снились, - небрежно просипел тот.

- Да что ты?!

- Да уж точно так-с.

- Ах ты господи! Да расскажи, сделай милость, просвети мою окаянную темноту, - попросил Сморчок, выбирая из бороды хлебные крошки; Шурке показалось, что он смеется.

- Извольте. С полным удовольствием, - согласился Миша Император, усаживаясь поудобнее на носовом платке.

Он снял с трости белый картуз и, прикрыв им от солнца голову, обхватил колени и трость руками. На пальцах просияли драгоценными камнями и золотом толстые перстни. Он пощурился на этот невозможно ослепительный блеск, от которого Шурке даже стало холодно, помолчал.

- Ну-с... Представьте себе, почтеннейший, агромадный зал. Похоже на церковь, да и то в пасхальную заутреню, которая бывает, известно вам, одинажды в году... Храм-с! И каждый день в нем светлое Христово воскресение... Ламп нет, а свету целый потоп-с. Потому - электрические люстры. На стенах парча, шелк... зеркала... рога заморских быков, картины... Им-пре-са-ри-о, одним словом. Разумеется, пальмы, на манер наших елок, зеленые и зимой, но не колючие, листом больше лопуха. Под пальмами столики на четыре персоны камчатными скатертями накрыты. Стулья бархатные, на колесиках-с. Мизинцем тронешь - сами катятся... Пожалуйте-с! Можно и на десять персон сварганить, соблаговолите пожелать, потому столы раздвигаются. Да-с. Ан-тра-ше! На столиках непременные цветы в вазах, менью в рамке за стеклом. Что душеньке угодно: холодные и горячие закуски... бифштекс... консоме с греночками... ростбиф... крем-брюле... пиво, шампанское, коньячок и бесподобная водочка-с...