Футбол на снегу - Вячеслав Веселов

Машина? К полету? Гром небесный! Летчики прыскали в ладошку, точно школьницы. Ладно, сейчас полетим. Они гладили «сверчка» по фюзеляжу, перкалевая обшивка прогибалась под рукой и трещала. Постучав по ней ногтем, летчики от удовольствия жмурились: самолет гудел, как барабан. Когда пилот влезал в кабину, «сверчок» приседал и покачивался.

— Провернуть!

— Есть провернуть.

Фомич брался за деревянный винт, летчик выглядывал из кабины, делал страшное лицо и дико кричал:

— От турбин!

Все, кто был на стоянке, с хохотом разбегались. Кашлянув разок и выпустив кольцо синеватого дыма, двигатель запускался. «Сверчок» оживал, дрожь пробегала по его перкалевому телу, ходили рули, пение мотора делалось ровным и сильным. Фомич выбрасывал руку. «Сверчок» катил к старту и, если ветер был «в нос», взлетал прямо с рулежки.

Я тут самое главное забыл сказать: это мой аэроплан. Я теперь летаю на «сверчке». Более того, зачислен даже в штат, что несказанно радует Фомича.

История, прямо скажем, невеселая. Летом, после третьей комиссии, подполковник Верес заявил мне:

— Все ясно, голубчик: усталость сердечной мышцы… Будет, будет, не убивайтесь. Мотор нормальный, но с перебоями. Требуется небольшой ремонт. — Помолчал, помял кисти рук, смотрит на меня поверх очков и говорит: — Даст бог, еще вернетесь на «большие». Днем раньше, днем позже — не в этом дело. Вы должны ос-тать-ся летчиком. Понимаете? Неизвестно еще, как оно все устроится с этой мышцей. — Наклонился ко мне и тихо так говорит: — Полетаете покуда над камышами. Экая беда!

Не понравился он мне тогда, этот доктор с его ужимками и «голубчиками». Все я, конечно, понимал — служить там, летать на поршневых самолетах… Но не мог же он не видеть, что я совершенно выбит из колеи. Я был как в чаду: туман, мгла и меж тем какая-то лихорадка, что-то меня подстегивало, куда-то я рвался, смутно на что-то надеялся. А потом ничего. Одна зола. Перегорело все к черту. Я, помню, с тупым безразличием смотрел, как начальник штаба подписывал приказ о моем новом назначении. Пилот самолета связи — вот кем я стал. Полетаете над камышами… Как говорится, и на том спасибо.

Теперь по утрам я иду на построение мимо своего полка. Я не вглядываюсь в знакомые лица на правом фланге, где еще недавно стоял сам, и не потому вовсе, что не хочу растравлять душу. Просто я спокоен, перебесился уже. Я иду мимо полка, не испытывая никаких чувств, словно всю жизнь так и ходил. Помаленьку привык к новой жизни. Только вот скажет кто-нибудь однажды: «Твои прилетают», — и погано станет на душе, все вспомнишь и почувствуешь себя обделенным.

Когда я подошел к толпе механиков, меня никто не заметил. Все смотрели в небо. Я тоже приложил ладонь к глазам.

Далеко, у самой черты горизонта, плавал розоватый, чуть подсвеченный солнцем дымок — след инверсии. Потом вспыхнула серебристая точка, и я услышал слабый ровный гул.

Самолет рос на глазах, нестерпимо блестели на солнце фонари кабин и остекление штурманской рубки.

Повис над дальним приводом, шасси и закрылки выпущены — спускается с небес.

Заруливает на стоянку, развернулся — на нас летит снежная пыль, все хватаются за шапки, втягивают головы в плечи.

Рев турбин обрывается, стихает дрожь огромного фюзеляжа, машина замирает на стоянке.

Мне очень нравится силуэт нашего самолета. Тело у него поджарое, потому что бока фюзеляжа перед воздухозаборниками срезаны на плоскость, нос острый, хищный… В воздухе он красавец, но даже на земле эта тяжелая машина выглядит легкой.

В тишине слабо потрескивают остывающие двигатели, потом — глухие удары, щелканье замков. Появляется экипаж.

Командир корабля подполковник Хлызов — приземистый, тяжелый, лицо грубое, точно вырублено из камня. На нем старая куртка, в руке перчатки, вытертые, порыжевшие, с белыми разводами соли вокруг пальцев. Я замечал у летчиков эту суеверную привязанность к старым вещам. Да и не только у них. Старики все одинаковы. У моего деда есть пишущая машинка, громоздкая, что твой комод, краска облупилась, клавиши западают. «Как ты работаешь?» — спрашиваю. «Ничего, — говорит, — притерпелся». — «А чего терпеть, — говорю, — купил бы новую». А он: «На мою жизнь хватит». — «Да брось ты, — кричу, — что же, так и будешь с этим комодом, маяться?» — «А я, — кричит, — на новой-то ничего не напишу». Упрямый, вроде Хлызова.

Рассказывают, будто бы командующий ВВС округа или какой-то другой большой начальник, фронтовой друг Хлызова, уговаривал его: мол, отдохни, Петрович, чего уж там… А Хлызов будто бы прищурился и спрашивает: «Ты, Митька, давно ли таким рассудительным стал? Я помню, как тебя из кабины вытащили и под ружьем в академию отправили. Не скажешь ли приблизительно, конечно, сколько раз ты из академии сбегал?» Короче, отвязались от Хлызова. Не потому, разумеется, отвязались, что он ветеран войны, герой и все такое. Он — первоклассный летчик, да и годы его не берут. Бывало, вернешься с маршрута, веки свинцовые, зевота и на уме одно — спать, а Хлызов, как маков цвет, сна ни в одном глазу. Мне только об этом и говорить: он вот летает, а у меня — сердечная мышца.

Хлызов вразвалку подошел к передней стойке шасси и несколько раз ударил по баллону сапогом. Это скорее привычка, чем необходимость. Ритуальное действо, так сказать. Шасси в порядке.

В моем кресле теперь сидит старший лейтенант Андрей Некрасов. Вышел, разминает ноги. Он почти на голову выше командира. Симпатичный верзила. Нет, не то слово — верзила. Просто высокий. Очень высокий, очень спокойный, очень вежливый. Даже учтивый. Именно так. Воспитанный малый. Мне с его воспитанности вроде бы небольшой навар, но как раз ее я прежде всего заметил в Некрасове, когда он пришел в наш экипаж. Я уже не летал, но по-прежнему являлся на построение, ждал, когда начальство решит мою судьбу. Ребята, слава богу, не куковали надо мной, не говорили там всяких «держи хвост морковкой», «не унывай», но все равно была в них какая-то скованность. Они, видать, боялись сболтнуть лишнее, боялись задеть меня. А вот Некрасов был прост, открыт и главное — в нем чувствовалось понимание. Я хочу сказать, он понимал не только меня, но и самую ситуацию. Своим поведением он как бы говорил, что толковать здесь больше не о чем и нечего лазаря петь, а надо просто жить и дело дальше делать. В общем, с ним было легко. Мне бы только хотелось знать, много ли проку от воспитания, когда попадешь в передрягу вроде моей. Сам-то я иногда срываюсь. Вчера вот снова наорал на Фомича.

Штурманы оба среднего роста, оба с портфелями. Остановились, о чем-то разговаривают. Навигатор капитан Иван Плотников заметил меня, улыбается. Улыбка слабая, немного смущенная, и взгляд знакомый — тихий, не то вопрошающий, не то просто застенчивый. Скромняга у нас навигатор. Он заметно старше второго штурмана. Лицо круглое, доброе, а волосы такие светлые, что поначалу кажутся седыми.