Одиссей покидает Итаку - Василий Звягинцев

— И ты ей веришь?

— Не хотел бы, но…

— Сподобились. Впрочем, это даже справедливо. Я об чем-то эдаком всю жизнь мечтаю.

— Концерт по заявкам продолжается. К твоей теме это близко?

— Не слишком. Я больше искривленными пространствами интересуюсь. Но кое-что позаимствовать можно. Например, идею канала. Пробой через время, но значит — и через пространство тоже. Как-то же она к нам попала.

— Ну, поговори с ней. Может, что и выяснишь. Правда, состояние у нее сейчас… Смотрю, и душа переворачивается… Я ее чего и привез: глядишь, рассеется. И тебя проконсультирует по старой дружбе…

— Дружбе… — покривился Левашов. — Ты же знаешь, как она ко мне относится.

— А вот она уверена, что это ты ее терпеть не можешь. Интересно, да? «Синдром Левашова» — хорошее название для специфических форм определенного недуга, когда скрытые эмоции из подсознания, вытесняясь в сознание, преобразуются в псевдонеприязненное отношение и поведение при общении с возбудителем. Красиво сформулировано? Продаю…

— Да пошел ты со своим юмором…

— Чтобы я так был здоров, сказали бы тебе в Одессе. Скажи лучше, а тебя что, совсем не задевает, что она оттуда?

— Что она оттуда или что она оттуда?

— Второе.

— Знаешь — абсолютно. Для меня она — та же самая Ирка.

— В которую ты, как я теперь понял…

— Может, прекратишь?

— А зачем? Кстати, она не только свободна сейчас, а жутко одинока. Космически… Гляди, каламбурчик вышел.

— А ты?

— Я… Мой поезд уехал вон аж когда… И окромя сентиментальных воспоминаний и суровой мужской дружбы, нас с ней ничего не связывает.

— Мели, Емеля… Развелось психологов, а нет чтобы девушке попросту в глаза посмотреть. Стала б она с каждым недоумком за полтыщи кэмэ ни с того ни с сего гнать… Поверь моему опыту. Особливо у замужних, году так на третьем-пятом, сентиментальные воспоминания способны превращаться в материальную силу…

— Ладно, размялись. Давай по делу.

…Ирина вернулась, когда уже почти стемнело. Ее прогулка по деревне не вызвала у местных жителей, проживающих тут в количестве около пятнадцати человек, никаких внешних проявлений интереса. Тут всяких туристов видели.

Мужчины встретили ее радостными возгласами и непривычными в их устах комплиментами, и она поняла, что ее дело плохо.

— Предлагаю считать сумерки сгустившимися и перейти в дом, а то свежеет, да и комарики… — сказал Левашов.

— Принято. Ведите меня…

Левашов зажег большую двенадцатилинейную лампу под зеленым абажуром. Пряный запах керосина, тьма, собравшаяся по углам из центра комнаты, мягкий золотистый отсвет свежевыскобленных и проолифенных бревенчатых стен сразу создали уют.

Ужин Левашов подал самый простой — уха и жареные грибы. Он не страдал комплексом Лукулла и с собой привез только табак и напитки, в остальном полагаясь на дары земли, воды и сельпо.

Так они и провели этот последний в ее памяти счастливый вечер. Неспешный ужин, разговоры, чай из самовара с гордой надписью на боку «Сукинъ и сыновья…». Словно между прочим касались бытовых подробностей первой Ирининой жизни, не уделяя им большего внимания, чем, скажем, рассказам Левашова о нравах грузчиков Латакии или воспоминаниям Новикова о встречах с американками из Корпуса мира.

И снова она поражалась выдержке своих друзей. Пусть она и знала их, как ей казалось, великолепно, но ведь были они для нее всего лишь люди, а она читала серьезные, не фантастические, философские книги, где рассматривались проблемы гипотетических контактов. И всегда в них более или менее явно проводилась мысль о шоке невероятной силы, тотальном комплексе неполноценности, угрожающем человечеству при встрече с высшим разумом. И выходило, что либо Новиков с Левашовым необыкновенно шокоустойчивы, либо просто не считают ее носительницей означенного высшего разума. Какой вариант для нее лучше, она пока не решила.

Наконец Левашов встал.

— Ну, хватит. Спать мы тебя положим наверху, есть там светелочка, в самый раз для тебя. Можно бы и на сеновале, да вот сена там нет уже лет тридцать.

…Она уже задремала и не знала, сколько еще друзья сидели внизу без нее. Дверь скрипнула, и, открыв глаза, Ирина увидела, как вошел Новиков. Остановился у изголовья, постоял молча, словно не зная, что делать дальше.

— Ты что? — шепотом спросила она.

— Не спишь? Вот и я тоже.

Ирина села на постели, подвинулась к стене. Простыня соскользнула, открыв плечи и грудь. Она не стала ее поправлять.

Андрей присел рядом, провел ладонью по ее щеке. Она вздрогнула от этой привычной ласки и вдруг возникшего влечения к нему.

— Оставайся у меня. Если не противно теперь…

— Что ты говоришь!.. Тебе ж со мной нормально было?

Она не ответила. У нее все было совсем иначе, а у землян даже расовые и национальные различия имеют огромное значение.

Новиков снова погладил ее по щеке, шее, плечам. Неровно и шумно вздохнул:

— Олег там… неудобно…

Она отвернулась, подтянула простыню к подбородку.

— Все советуешься… У самого смелости не хватает? Или еще чего? Я тебе правду говорила — у тебя будет все. Любые возможности жить так, как хочешь. Деньги, книги, путешествия, почти вечная молодость, возможность влиять на судьбы людей и народов… Ты же всегда этого хотел, я помню. Так твои мечты — только жалкая тень того, что я тебе могу дать…

— Все-таки придется говорить сейчас. Я хотел утром. Слова, сказанные ночью, это, знаешь… — он махнул рукой. — Ну, слушай… Лично тебе я верю. Знаю тебя и в твоей честности не сомневаюсь. Но вот тем, кто тебя послал… Почему они не обратились к нам по-хорошему, в открытую? Значит, им есть для чего прятаться? Что это за мировые линии, куда они идут и как пересекаются — дело темное. Не для слабых умов. Может, их действительно надо разводить, сводить, менять историю и прочее? Допускаю, но согласиться не могу. У нас так не делается. В темную — в преферанс играть можно. Со своим ходом и семью взятками на руках. А быть слепым агентом не знамо у кого, играть под суфлера, не читавши пьесы… Нет.

Она поразилась твердости его тона. Пыталась его убедить, концентрируя все свои способности, но все оказалось бесполезным.

— Пойми, Ира, пусть ты во все веришь и считаешь, что так и надо. В конце концов, это твоя работа. Но я вам помогать не могу. У Земли свой путь. И — наши принципы. Если даже мой отказ ничего не изменит, если ты найдешь себе более покладистых, доверчивых или просто взыскующих благ помощников, для меня важно, что я в этом не участвовал… Я не считаю себя вправе решать за человечество, если даже поверю, что ему от моих действий будет лучше. А кроме того, я думаю, твоя работа вообще бессмысленна. История, мне кажется, настолько упругая штука, что силой с ней ничего не сделаешь. Сколько уже примеров было, даже в наши времена. И в ту, и в другую сторону. Баварская республика, Венгрия в девятнадцатом году, фашистские эксперименты, Чили, Португалия, Китай, волюнтаризм всякий… И все возвращалось на круги своя. В русло главной исторической последовательности. Да ты же сама истмат учила. Это, может, сейчас у вас там иначе считают, да и то, если в архивах покопаться, что-то похожее найти можно. У вас какой там способ производства?

Она с недоумением поняла, что не знает, как ответить. И сказала совсем другое.

— Но, может быть, те примеры и есть итог воздействия в нужном направлении, а иначе…

— Все будет так, как должно быть, даже если будет иначе.

— Возьми другие примеры, — не хотела сдаваться Ирина. — Вот если бы князь Владимир силой ввел другую религию, не православие, как бы сейчас выглядела наша история?

С острой радостью он отметил эту ее оговорку: наша. Но промолчал. Сказал другое:

— Хороший пример. Но и здесь можно возразить. Он и выбрал именно православие, потому что другая религия просто не накладывалась на национальную идею и национальный характер. Но это уже повод для другого разговора. Давай пока оставим тему полуоткрытой. Смотри, Ирок, я с тобой честен до предела. Будь на твоем месте кто угодно другой, я бы считал своим долгом силой пресечь его деятельность. По законам военного времени.

— Вот даже как… Спасибо… Шел бы ты правда вниз, Новиков. А то боюсь, передумаешь…

И только после этих слов он обнял ее, начал целовать, преодолевая молчаливое сопротивление. Она отворачивала голову, избегая его губ, но уже знала, что уступит, что его искренний порыв сейчас для нее важнее, дороже и гордости, и принципов, и так называемого долга.

…Утро настало серое, пасмурное, словно и не было накануне солнечного вечера и ясного заката. В плотной, словно придавленной рыхлыми низкими тучами тишине отчетливо слышался монотонный шорох медленного дождя.