Тургенев, сын Ахматовой (сборник) - Вячеслав Букур

– Женщины вокруг зашевелились! – подсказал Михалыч.

– Не исключено.

– Ведро снега съел! – вскрикнула мать алкоголика. – Обет дал или что?

– Никто на остановке так этого и не понял.

Наступила очередь матери алкоголика.

– А у нас на работе вообще вот какая история. К одному солдату в Чечне приехала мать. И попросила командира отпустить ее с сыном погулять вокруг части. Тот почему-то согласился. Походили, поговорили. Вдруг услышали разрывы. «Мама, это минометы по нам работают, я должен бежать». Прибежал, а из части никого в живых не осталось. Пишет он матери: «Мама, меня спас твой приезд. Спасибо тебе за это». Она ему отвечает: «Сынок, я никуда не ездила, мне некогда, я весь отпуск на огороде и молюсь Богородице о тебе…»

– И все, что ли? – спросил отец троцкиста (он с женой ждал, когда же будет чудесное исцеление от троцкизма).

Это был День конституции, и конституция ждала, когда же о ней заговорят. Потом она дождалась: Михалыч вспомнил предлог, из-за которого состоялся весь их сбор:

– Выпьем, наконец, за конституцию! Она у нас, кстати, хорошая.

– Плохих конституций не бывает, – заметил отец алкоголика.

В ответ отец троцкиста плотоядно улыбнулся, как бы говоря: эх, будь у этой конституции широкие бедра да грудь, я бы знал, что с ней делать! После этого он напел:

– Ай-яй, троцкизм в глазах. – И вдруг жадно стал доедать салат из морской капусты, принесенный Леной.

– Игорь, хватит жрать, – сурово останавливала его жена.

Но он не успокоился, пока все не съел, сгоряча заодно прикончив кальмаров, тоже Леной приготовленных. Чем бы еще победить троцкизм, думал он, оглядывая стол.

Утром хозяева, то есть родители алкоголика, говорили, наводя порядок:

– Если бы нам сказали: «Выбирайте! Ваш сын будет троцкистом или пьяницей?»

– Так мы бы ответили: пусть лучше пьет.

– Да, алкоголик лучше троцкиста.

Тут сразу же позвонила невестка. И она еще говорила: «Здравствуйте, это Галя», а у них уже тревожная сигнализация включилась: задергались мышцы, запрыгали веки. И не зря: через уши – двери мозга – вломились грабители. Хотя с виду это были тихие слова Гали:

– Я хочу с вами посоветоваться. Что делать? Он вчера опять напился, пришел в четыре часа утра с шабашки, не помнит, где потерял дрель за шестнадцать тысяч…

– За шестнадцать тысяч… – вторили родители.

– Приходили, взяли расписку, что вернет в течение месяца…

– В течение месяца… Галя, вот что, слушай: мы все обсудим, потом тебе позвоним.

Взяв таким образом передышку, мать алкоголика схватила сумки и побежала на рынок. Муж встрепенулся и стал размышлять, как ослабить давление жизни. То ли поправиться рюмкой, то ли супчиком горячим.

Жена в это время брела, отплевывалась от метели и бормотала:

– Алкоголик не лучше троцкиста! Оба хуже! Вместе записались в интернационал зла. – Она взмахивала двумя сумками, как курица крыльями. – У одного гордыня через алкоголизм выходит, а у другого – через троцкизм. Ах, вы меня не признали, так я вам всем покажу…

Не помня, как наполнились сумки, вся в поту, в снегу, с перекошенным от ледяного ветра лицом, она ввалилась в детскую поликлинику, с мерзлым грохотом пробежала в холл, за шторку.

Дело в том, что за несколько лет до этого жена главного врача опасно заболела и дала обет открыть часовню, если выздоровеет. Вот и открыла.

Напротив часовни дверь была распахнута – там дежурил врач неотложки. Он посмотрел на эту разваленную на полкоридора женщину, которая с набитыми сумками сразу лезет к иконам.

Снег могла бы отряхнуть! Где же уважение к святыням! Но уже привык, что так и лезут, без конца молятся за своих детей. Ошибок наделают, не закаляют, а потом осложнения!

Когда она оказалась дома и услышала, как сумки со стуком брякнулись на пол, муж приканчивал тарелку густого горячего супа.

– Как рано темнеет: включи свет! Знаешь, я тут насчитал, – говорил он в промежутках между ложками, – что закодировалось уже восемнадцать знакомых.

– Нашему заразе тоже давно уже пора. Я даже молиться за него не могу, так, деревянно как-то перед иконами отчиталась. – Но перекосы каким-то образом испарялись с ее лица.

А муж свое:

– Недопекин закодировался, Юрий закодировался, Перепонченко тоже, когда руки в сугробе чуть не отморозил.

– А букинист? Кодировался, но запил.

– Это один, а восемнадцать уже навсегда не пьют!

Завязался спор: навсегда или не навсегда? В результате через полчаса:

а) селедка протекла на хлеб;

б) слиплись вареники с капустой;

в) муж долго и безуспешно гонялся по квартире за женой, которая убегала с криком «Пост! Пост!»;

г) робко посеялся росток надежды высшего качества, то есть совершенно беспочвенной, на то, что сын излечится от алкоголизма.

А в это время Лена и Михалыч вошли в спальню, начали раздеваться, погасили свет… А что же дальше? Опять та самая проклятая неизвестность!

Тут еще не хватает костюмов и носов для родителей троцкиста и алкоголика, но так за них болит все, что если будем лишние три дня их проявлять, то вообще занеможем. А кому это нужно?

Три продюсера на сюжет мертвеца

Вдруг увидел ее, и подбежал, и говорит:

– Я написал о вас сценарий. Вы и Модильяни!

– Кто вы такой?

– Владимир Крыль.

Тут она как размахнется, как даст ему по щеке!

– Анна Андреевна, за что?!

Склонился хирург:

– Просыпайтесь! Владимир Васильевич, просыпайтесь!

В груди кто-то проскакал по диагонали. Потом такой монтаж: коридор – палата – медсестра.

– Поблевушеньки – это нормально, – говорила она, убирая полотенцем что он нафонтанировал.

В ее глазах он явственно читал: «Все еще живой? Вот это да… Расскажу всем».

– Ничего не помню – даже день рождения Ахматовой!

Теперь взглянем на местность.

Больничная палата на двоих. Платная, но бачок в санузле неисправен и вплетает в разговор свое струение.

За окном прилив черемухи – безбрежным цветением хочет помочь.

На потолке театр солнца – играют, плещутся тени от листвы.

– Анализы не пришли. – Станислав Драгомирский зябко подвигался внутри парчового халата.

Вчера ему разрешили вставать. И он в коридоре столкнулся лицом к лицу с Владимиром Крылем – узнал его с трудом. Тот был так худ, словно автоотсосом отсосали.

Драгомирский предложил (практически распорядился) переехать в его палату. Смесь обаяния, воли, ума и денег делали «пана Станислава» нестерпимо харизматичным.

А сегодня на рассвете Крыль вдруг захрипел и потерял сознание. Прободение! Сразу был увезен в операционную.

И вот они снова вдвоем. Крыль говорит:

– Юноша, вам всего сорок лет! И сказано же: состояние стабильное.

– Полный стабилизец…

– А мне, увы, шестьдесят.

– И вы, Крыль, расправите свои крылья!

Еще Драгомирский называл его: Вольдемар.

Анализы не пришли. Пришли родители Станислава Драгомирского – лица у них были словно сплошь в ноздрях.

Крыль не знал, почему не бывает жена соседа по палате, он только слышал одну жалобу на родителей за то, что еще до свадьбы звали его Светлану – Темняна.

Вот они вплывают в палату с прямыми спинами, гордые, как подбитые крейсеры. Но производят впечатление пустых остовов. Кажется, вот-вот эти оболочки рухнут внутрь себя.

Сошлись еще в выпускном классе. Он – красавец поляк, до сих пор, когда говорит, красиво держит рукой свой подбородок… И тут отца взяли в кремлевскую роту, каменел у мавзолея. А когда вернулся – поженились и стали бурно спиваться. Из двухкомнатной перебрались в однокомнатную, а теперь уже год живут в коммуналке. Стас с племянником недавно побывал там – в восьмиметровой клетке с руинированным пейзажем. На мусорной вершине стола запомнился проросший зубчик чеснока.

Струя апельсиновые выхлопы жвачки, старшие Драгомирские начали подвывать:

– Ой, сынок, прочли мы в газете: ты в больнице. Горе-то какое. Плакали, плакали! – А сами сканируют палату: нет ли чего на предмет того.

– От Юдашкина-то пиджачишко твой…ой-ой! Как на вешалке на тебе будет! Отдай отцу.

Пойти по самому простому пути – дать несколько листиков денег? Но если не печенкой, то пупком и даже пяткой он чувствовал, что это неправильно – родичи могут склеить ласты раньше, чем он выпишется из больницы.

Сгреб им с тумбочки в разинутый пакет яблоки, бананы и кисть винограда. Сутулясь на манер «заброшены мы родимой кровиночкой», они удалились.

– Позорят польскую фамилию! – прошипел Драгомирский и перешел к национальным корням, которые пустил здесь ссыльный поляк-повстанец.

Эти разговоры ему шли: он сам состоял из крепких каких-то корней: жилы, мышцы, вены – все сплелось и наружу торчит на его шее и руках. Корни виднелись даже между кочками лица.

И тут, как воск, влилась в палату Милица с ее тонким лицом музыкального критика (на самом деле она учительница биологии).