«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но разговор о герое у нас еще впереди. Пока закончим мотивировку нового обозначения жанра. Отметим замечательную особенность. Наверное, иначе могло бы восприниматься произведение, отмеченное одной-двумя, пусть важными, приметами цикла. Но в «Герое нашего времени» их полный набор! К этому надо прибавить: нам-то хорошо, нам — подспорье теоретических обобщений с учетом последующих новаторских поисков художников за немалый пласт исторического времени, а Лермонтову приходилось двигаться наугад, полагаясь на творческую интуицию. Сколько же здесь прозорливо угадано!
Скрытый прием циклообразующей связи
Художник может подчеркнуть задействованный прием. Я уже отмечал, что Лермонтов повествовательной паузой, объявляя героя здравствующим более полутора месяца спустя после дуэли, видоизменяет интригу события. Интрига не ослабевает: будет ли дуэль кровавой, как Печорин сумеет противостоять заговорщикам, выясни тся только в непосредственном описании события (даже друга-секунданта доктора Вернера дуэлянт в свой план не посвящает; да и сам корректирует этот план на ходу). Печорин последовательно испытывает Грушницкого: остались ли в нем человечески добрые чувства. Того хватило, за что отдадим ему честь, на подтверждение умысла шутовской дуэли и на откровенное признание в ненависти; тем он и подписал себе смертный приговор.
Но прием не обязательно демонстрируется. Даже больше: иногда он затеняется, применяется в скрытом виде.
В «Герое нашего времени» история с Бэлой, первая в изложении, зачастую и понимаемая в судьбе Печорина экспозиционной139, оказывается из значительных событий его жизни последней. Что было потом? О его службе в Грузии только упомянуто, допустимо предположение, что и заслуживающих внимания событий здесь в жизни Печорина не происходило; до отставки, что называется, дотерпел. Петербургское житье оценивается одним словом — скучал! (Сравним: «…на его <Максима Максимыча> расспрашивания о петербургской жизни… Печорин… совершенно бессилен <?> ответить»140). Надумал спутешествовать в Персию; экзотика маршрута была задумана заранее («мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь — только не в Европу, избави боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!»); не обозначено, сколько времени новизна впечатлений его развлекала, и не поясняется: попытка возвратиться означает ли усталость от дороги или полное исчерпание интереса к путешествиям; на возврате — в возрасте примерно тридцати лет, в «полдень» жизни! — умер (сбылось и такое предчувствие). Это мы узнаем потом, именно суммируя значимые события в жизни Печорина, но тогда мы обязаны возвратиться к началу повествования и понять, что же означает история с Бэлой (назовем ее пока так отстраненно) в жизни Печорина — любовь или (жестокое по отношению к избраннице) развлечение от скуки.
Высказывались мнения категоричные, например: «Бэла целомудренна и горда. Печорин ее не любит, но ему скучно, и ее сопротивление его забавляет»141. «Отношения с Бэлой Печорин скорее всего начинает, чтобы позабыть разлуку с Верой»142 (?). (Разлуку с Верой Печорину помогла позабыть, говоря его словом, диверсия, фактически здравые мысли, под утро после безумной и безуспешной погони за утраченной возлюбленной). А вот контрастное суждение: «…любовь к Бэле для него <Печорина> не какая-нибудь пустая забава…»143. Но лучше не декларировать (не раскладывать декларации), а наблюдать. Кое-что добавим по ведомству композиции.
У. Р. Фохт пишет: «Расположение повестей… первоначально производит впечатление чего-то случайного: случайность сюжетной связи повестей в романе словно бы отражает случайность событий в бесцельном существовании главного героя. Но, вчитываясь в роман, начинаешь понимать внутреннюю связь повестей в их последовательности, данной в романе, художественную оправданность и закономерность такой последовательности»144. Исследователь очень постарался оправдать композиционный выбор писателя. Не для того ли он так назойлив, употребляя определение «роман» (и уж совсем противоестественное — связь «повестей в романе»)? Да ведь никто и не оспаривает авторское построение книги как оптимальный способ постижения характера центрального героя. Этот способ хороший, но и недостаточный. А тут высокая автономия повестей в составе книги так удобна для перестройки их в читательском сознании! Смена ресурса позволит что-то видеть лучше. Попробуем передвинуть повесть «Бэла» с первого места в композиции на последнее в фабуле — посмотрим, что это даст возможность понять.
Будем деликатны, когда касаемся такого тонкого чувства, как любовь. Тут неуместны приемы грубого рационального анализа. «Кто в любви отвергает элемент чисто непосредственный, влечение инстинктуальное, невольное, прихоть сердца… тот не понимает любви. Если б выбор в любви решался только волею и разумом, тогда любовь не была бы чувством и страстью» (VII, 460), — писал Белинский.
(В повести «Княжна Мери» описывается прогулка молодежи к провалу в версте от Пятигорска. «…взбираясь на гору, я подал руку княжне…» Идет напряженный разговор, но помечается и такая деталь: «Как быть! Кисейный рукав слабая защита, и электрическая искра пробежала из моей руки в ее руку: все почти страсти начинаются так, и мы часто себя очень обманываем, думая, что нас женщина любит за наши физические или нравственные достоинства; конечно, они приуготовляют, располагают ее сердце к принятию священного огня, а все-таки первое прикосновение решает дело». — Вообще-то говоря, эта запись датируется двумя неделями спустя после действительно первых прикосновений во время танцев на бале по подписке в зале ресторации; Печорин уже тогда зафиксировал: «Я не знаю талии более сладострастной и гибкой!» — С княжной Печорин ведет обдуманную игру, но он увлекается, и наигранное уже переходит в непосредственное).
И в повести «Бэла» отдадим должное «инстинктуальному» характеру зарождению взаимной симпатии двух людей, таких разных и по положению, да и по свойствам личности; только каждый излучает свою ауру, и она совпала. Печорин с Максимом Максимычем прибывают гостями в соседний аул на свадьбу, которую устраивает старый князь для своей старшей дочери. Печорин иронично отзывается о лицах немногих черкесских женщин, не успевших спрятаться от чужих на улицах аула; Максим Максимыч советует не спешить с выводами. Ритуал свадьбы не спешен. И вот к почетному гостю «подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати, и пропела ему… ну как бы сказать?.. вроде комплимента». В переводе-переложении Максима Максимыча это дается так: «Стройны, дескать, наши молодые джигиты, и кафтаны на них серебром выложены, а молодой русский офицер стройнее их, и галуны на нем золотые. Он как тополь между ними; только не расти, не цвести ему в нашем саду». Комплименту для почетного гостя ничто не мешает быть пылким, потому что оговорен барьер («не цвести ему в нашем саду»). Но комплимент нисколько не наигран, а искренен. Впоследствии Бэла признается, «что с того дня,
