Кот в сапогах - Патрик Рамбо

Зала взорвалась криками. Дюссо попросил тишины и продолжил:

— Вот у меня в руках текст декрета. Я его вам прочту: «Арии и гражданские песни, которые внесли вклад в победы Революции, будут исполняться музыкальными подразделениями Национальной гвардии и регулярных войск…»

— Какая гнусность!

— Погодите, еще не все, дайте мне закончить чтение этого подлого декрета… «Военному комитету поручено обеспечить таковое исполнение ежедневно силами караула Национального дворца».

— «Национальный дворец», фи! По мне, от этих якобинских выражений разит, как от падали!

— Давайте соберем все свои силы и отправимся туда!

— Все на двор Лувра! Не допустим такого оскорбления!

Воинственным маршем они прошагали через парк, пренебрегая шуточками публичных девок и грубостью продавца каштанов, бросившего им вслед: «Ну, дурни мускусные, скоро вам надерут задницу!» Они быстро добрались до Лувра, куда другие из их кварталов, объединенные тем же священным гневом, уже стекались, чтобы сорвать исполнение «Марсельезы», отныне обязательное. До полудня, нетерпеливые, злобные, мюскадены ждали караула под командованием генерала Мену, как они полагали, преданного в душе их идеям. Они тесной группой встали на пути гвардейцев, полные решимости воспрепятствовать их намерениям.

— Пусть музыканты играют «Пробуждение народа»! — скомандовал Сент-Обен.

— Я не должен следовать приказам, исходящим от вас, — с высоты своего коня отвечал Мену.

— Приказы Конвента провоцируют беспорядки!

— Мне выдали список патриотических песен, которые должны исполняться. Я подчинюсь полученному распоряжению, господа.

— Ладно, но только без «Марсельезы»!

— Она там на первом месте, господа.

— Это та самая военная песенка, под которую нас убивали!

Каждый стоял на своем. Мену хотел предотвратить побоище: он послал гренадера из своего подразделения в Конвент с просьбой уточнить приказ. Гренадер пересек двор, стал подниматься по лестнице Тюильри, а Мену все тянул время, однако ему не удавалось утихомирить ярость мюскаденов:

— Долой «Марсельезу»!

— Мы ваши инструменты на куски разнесем!

Сент-Обен сорвал с себя двурогую шляпу в форме полумесяца и с широким жестом отвесил демонстративный мушкетерский поклон. Обращаясь к неуступчивому генералу Мену, он возгласил:

— Господин барон, в память о покойном короле, чьим слугой вы некогда вступили в Генеральные Штаты, не марайте себя этой кровавой песенкой!

— В то утро в предместье я заслужил ваше доверие? Да или нет?

— Да.

— Тогда вы должны в этом деле положиться на меня.

Раздался новый взрыв криков: появился гренадер, посланный в Конвент, он рысцой подбежал к Мену и встал перед ним. Тот спросил:

— Что они решили?

— Ничего, мой генерал.

— Что за чушь ты несешь?

— Конвент предоставляет это на ваше усмотрение.

Возвысив голос так, чтобы вся орда мюскаденов слышала его, Мену объявил:

— Господа, я удовлетворю ваше желание, но прошу вас дать моим людям пройти.

Он выстроил гвардейцев в две шеренги, флейтистов вперед, и приказал:

— «Пробуждение народа».

Музыканты заиграли пресловутый мотив Гаво, и тут же молодые люди запели хором — все, кроме тех, кто кричал:

— Да здравствует генерал Мену!

— Смерть якобинцам!

Поскольку национальные гвардейцы отставили свои ружья, чтобы поаплодировать, мюскадены сочли себя победителями и поспешили в Пале-Рояль, чтобы это отметить.

В прихожей апартаментов Барраса снедаемый бешенством Сент-Обен уже готов был разобраться по-своему с невозмутимым, лысым, как колено, дворецким, который отказывался пропустить его в гостиную:

— Повторяю вам, молодой человек, что гражданин депутат не терпит, когда к нему врываются во время обеда.

— Доложите обо мне!

— Назовите ваше имя, я передам.

— У меня срочное дело!

— А мне даны указания.

Дверь в коридор оставалась приоткрытой, так что Сент-Обен видел прислугу, снующую с серебряными подносами, где громоздились то куча фаршированных перепелов, то целый молочный поросенок, испеченный на вертеле, то отбивные с косточками, которые украшали папильотки из прихотливо закрученных бумажных лент. Разъяренный бесстрастным упорством лакея, молодой человек взмахнул тростью и вдребезги расколотил китайскую безделушку на эбеновой подставке. Дворецкий схватил Сент-Обена за его траурный черный воротник и приготовился вышвырнуть за порог, но тут дверь коридора распахнулась во всю ширину и появился Баррас с повязанной вокруг шеи салфеткой и кроличьим окорочком в руке. Потревоженный шумом, он досадливо хмурил брови:

— Ого! Вам уже мало буянить в парке под моими окнами, вы еще позволяете себе заявиться сюда, чтобы все здесь переколотить?

— Мне есть на что жаловаться! — взъерепенился Сент-Обен, пользуясь тем, что дворецкий больше не держал его за шиворот.

— И какого же дьявола?

— Вы отпускаете из тюрем опасных якобинцев, которых мы туда засадили, вы узаконили их песни, вы…

— После той истории в предместье вам выдали прекрасные свидетельства, подтверждающие доблесть, проявленную вами при участии в событиях. Разве этого не достаточно?

— Ах нет! И в следующий раз мы уж не придем на помощь Конвенту. Он дурно обходится с теми, кто его защищал.

Баррас отхватил от кроличьего окорочка изрядный кус и с полным ртом произнес следующую тираду:

— На что вы можете сетовать в конечном счете? Защищая Конвент, вы всего лишь исполнили свой долг, к тому же это было в ваших интересах. В том, что вы нас поддержали, больше выгоды для вас, чем для нас — проку в вашей помощи. И вы прекрасно знаете, что ваши головы при Терроре были в такой же опасности, как наши. Мы ничего вам не должны.

Сент-Обен развернулся к выходу, презрительно бросив напоследок:

— Приятного аппетита!

Дворецкий захлопнул дверь у него за спиной, а Баррас вернулся к своим гостям. Садясь за стол между Розой и Розали, он заметил последней:

— Твой любовник становится обременительным.

— Он вспыльчив, но ему же пришлось такое пережить…

— Брось! Делормель мне рассказывал. Разве только у него одного убили семью?

— Это еще не причина становиться заговорщиком на жалованье у роялистов, — заявил еще один гость, мужчина с длинными седеющими волосами.

То был популярный писатель Луве, автор фривольных «Похождений кавалера Фобласа», жирондист, приговоренный Робеспьером к пожизненному изгнанию. Не кто иной, как он, с трибуны Конвента потребовал суда над революционным комитетом Нанта, родного города Сент-Обена, и разоблачил, притом в деталях, чудовищные зверства Каррье. Так же как Фрерон и Тальен, он поначалу поддерживал выходки мюскаденов. Ныне как член Комитета общественной безопасности он уже находил их невыносимыми. Даже фаршированный перепел не заставил Луве забыть о своем гневе.

— Неужели они представляют парижское юношество, эти мелкие интриганы? Они только два квартала представляют, да! Сколько их? Сотня? Две? Но даже если бы их оказалось больше, французская молодежь — не те, что, вырядившись, разгуливают по Парижу! Она сегодня — в четырнадцати армиях республики!

— Там, где им тоже надо бы находиться, — мечтательно протянул Баррас.

— Значит, остается их туда забрать. Это не сложно. Их легко переловить в местах их скопления — в излюбленных этими красавчиками кафе, в театрах, на балах. Силком загнать в казармы и отправить подальше, рассеяв по нашим полкам, стоящим на границах.

— Гражданин Луве, мне нравится твоя мысль.

Розали побледнела. Ей представился Сент-Обен в дурно скроенном пехотном мундире, с ранцем за плечами, марширующий в колонне среди грубых солдат, приученных к картечи. Такой шагистики ему ни за что не выдержать. Может ли она вмешаться, предотвратить? Но Баррас сам вспомнил о ней:

— Ты испугалась за своего любовника, Розали? Он ведь числится служащим в министерстве? Да? Полагаю, он туда и носа не кажет. Так вот, если хочет избежать мобилизации, пусть отправляется туда и работает.

Делормель был в отъезде. Он вез в Рейнскую армию изрядный груз башмаков, который сулил ему щедрую прибыль. Остаток дня и вечер Розали провела в их личном особняке на улице Дё-Порт-Сен-Совёр, точнее, в саду, где ей составлял компанию художник Бойи, который скрупулезно выписывал ее в виде греческой богини, едва прикрытой пышной лавровой веткой. Она выдерживала позу, не ощущая усталости, так была поглощена мыслями об участи, ждущей возлюбленного. Сент-Обен не пришел в шесть вечера, хотя клятвенно обещал, и она не знала, где он, в каком театре, в каком споре, в какой потасовке. Там, у Барраса, она осознала, что ему никто не поможет, что ход вещей поменялся и для мюскаденов минула пора капризов и безнаказанности. Она должна была его предупредить, и как можно скорее. И потому отказалась сопровождать Розу де Богарне и Барраса, которые отправились на холм Шайо любоваться фейерверком. Она ждала возвращения Сент-Обена.