Обрученные - Алессандро Мандзони

— Благодарю вас, — отвечал Ренцо, — я пришёл только сказать словечко Тонио; да если хочешь, Тонио, — чтобы не беспокоить твоих женщин, — пойдём пообедаем в соседнюю остерию[47], там и поговорим.

Предложение это было для Тонио тем приятнее, чем менее он его ожидал; да и женщины, равно как и дети (ибо в этом они рано обнаруживают сообразительность), с не меньшим удовольствием встретили отстранение одного из претендентов на поленту, к тому же самого страшного. Приглашённый без дальнейших расспросов ушёл вместе с Ренцо.

Пришли в деревенскую остерию; уселись совсем вольготно, в полнейшем одиночестве, ибо нищета отвадила всех обычных посетителей этого приюта всяческих радостей; заказали то немногое, что там нашлось; распили кувшин вина, и тогда Ренцо с таинственным видом обратился к Тонио:

— Если ты окажешь мне маленькую услугу, я готов оказать тебе большую.

— Говори, говори всё начистоту, распоряжайся мною, — отвечал, наливая, Тонио. — Нынче я готов за тебя броситься хоть в огонь.

— У тебя есть должок синьору курато в двадцать пять лир за аренду участка, который ты у него снимал под обработку в прошлом году.

— Ах, Ренцо, Ренцо! Ты портишь всё своё благодеяние. Зачем ты об этом заговорил? Вот хорошего настроения у меня как и не бывало.

— Если я с тобой заговорил об этом должке, так потому, что я, коли хочешь, дам тебе возможность разделаться с ним.

— Ты это серьёзно?

— Совершенно серьёзно! Ну, как? Ты был бы доволен?

— Доволен? Чёрт меня побери, если бы я не был доволен! Хотя бы ради того, чтобы не видать больше этих ужимок и покачиваний головой, какими меня каждый раз при встрече угощает синьор курато. А потом эти речи: «Тонио, помните?.. Тонио, когда же мы увидимся по тому самому делу?» Это так меня донимает, что даже во время проповеди, когда он на меня этак уставится, я боюсь: ну-ка, он скажет при всех: «А двадцать пять лир?» Да будь они прокляты, эти двадцать пять лир! И жёнино золотое ожерелье ему пришлось бы вернуть мне, — а сколько бы я на него получил поленты… но только…

— Ну, что — только?.. Если ты мне окажешь малюсенькую услугу, двадцать пять лир для тебя приготовлены…

— Да говори же.

— Но смотри!.. — сказал Ренцо, приложив палец к губам.

— К чему всё это? Ведь ты же меня знаешь.

— Синьор курато занимается выдумыванием разных нелепых предлогов, чтобы оттянуть мою свадьбу; а я, наоборот, хочу отделаться поскорее. Мне доподлинно известно, что если к нему явятся сами обручённые да двое свидетелей и если я скажу: «Вот моя жена», а Лючия скажет: «Вот мой муж», то брак считается законно совершённым. Ты меня понимаешь?

— Ты хочешь, чтобы я был свидетелем?

— Вот именно.

— И заплатишь за меня двадцать пять лир?

— Вот именно — это я и имел в виду.

— Подлец тот, кто не сдержит обещания.

— Но нужно найти второго свидетеля.

— А я уже нашёл. Дурачок-то, братишка мой Жервазо, всё сделает, что я ему скажу. Ты его угостишь выпивкой?

— И обедом, — отвечал Ренцо. — Мы его приведём сюда попировать с нами. Да сумеет ли он?

— Я его научу: ты ведь знаешь, его мозги целиком достались мне.

— Так до завтра…

— Хорошо!

— К вечеру…

— Отлично!

— Но смотри! — сказал Ренцо, снова приложив палец к губам.

— Ну, вот ещё! — отвечал Тонио, склоняя голову к правому плечу и подняв левую руку, с выражением лица, говорившим: «Ты меня обижаешь».

— А если жена тебя спросит, а она, конечно, не преминет…

— По части вранья я у своей жены в долгу, да в таком, что уж и не знаю, удастся ли когда-нибудь с ней рассчитаться. Уж придумаю какую-нибудь чепуху, чтобы угомонить её…

— Завтра утром, — сказал Ренцо, — мы поговорим обстоятельнее, чтобы хорошенько условиться обо всём.

С этим они вышли из остерии. Тонио направился домой, сочиняя всякий вздор, чтобы рассказать своим женщинам, а Ренцо пошёл сообщить о заключённом соглашении.

Тем временем Аньезе выбивалась из сил, тщётно стараясь убедить дочь, которая против любого её довода выдвигала то одно, то другое положение своей дилеммы: либо это дело нехорошее, и не следует его делать; либо наоборот, а тогда почему не сказать о нём падре Кристофоро?

Ренцо вернулся торжествующий и, рассказав обо всём, закончил восклицанием: «А?», что означало: «Ну, каков я? Разве можно было придумать лучше? Вы небось бы так не сообразили?» и всякое такое прочее…

Лючия тихонько покачивала головой; остальные двое, в чрезмерном волнении, мало обращали на неё внимания; так поступают обычно с ребёнком, не рассчитывая, что он сразу поймёт смысл происходящего, и от которого позднее просьбами и уговорами удастся добиться того, что нужно.

— Хорошо-то оно хорошо, — сказала Аньезе, — только вы не обо всём подумали.

— Чего же ещё не хватает? — спросил Ренцо.

— А Перпетуя? Её-то вы и забыли. Тонио с братом она, пожалуй, и впустит; а вас, да ещё вдвоём! Подумайте! Ей, наверно, приказано и близко вас не подпускать, словно мальчишку к дереву со спелыми грушами.

— Как же быть? — произнёс несколько смущённый Ренцо.

— А вот как, — я уж всё это обдумала. Пойду с вами и я. У меня есть секрет, чем привлечь её и так заворожить, что она вас не заметит, — вы и войдёте. Я позову её и затрону такую струнку… вот увидите.

— Как вас благодарить! — воскликнул Ренцо. — Я всегда говорил, что вы во всём нам поддержка.

— Но всё это ни к чему, — сказала Аньезе, — если не удастся убедить Лючию: она упорно твердит, что это грех.

Тогда и Ренцо пустил в ход своё красноречие; но Лючию ничем нельзя было сбить с толку.

— Я не могу ответить на все ваши доводы, — говорила она, — одно я вижу: чтобы сделать так, как вы говорите, приходится пускать в ход уловки, выдумки, ложь. Ах, Ренцо, не так мы с вами начали! Я хочу быть вашей женой (произнеся это слово и объясняя это своё намерение, она никак не могла совладать с собой и густо покраснела), но только честным путём, со страхом божьим, перед алтарём. Предоставим всё воле божьей. Разве не найдёт он пути помочь нам лучше, чем это можем сделать мы со всеми своими фокусами и уловками? И зачем скрывать всё от падре Кристофоро?

Спор не унимался, и казалось, конца ему не будет, как вдруг торопливое топанье сандалий и звук хлопающей сутаны, похожий на тот, что производят повторные порывы ветра, ударяющие в поникшие паруса, возвестили приближение падре Кристофоро. Все замолкли, а Аньезе едва успела шепнуть на ухо Лючии: «Ну, смотри же, не проговорись ему».

Глава 7

При своём появлении падре Кристофоро был похож на хорошего полководца, который проиграл не по своей вине важное сражение и был опечален этим, хотя и не обескуражен, озабочен, но не в растерянности и со всей быстротой, но без всякой паники, спешил туда, куда звала его необходимость, дабы укрепить уязвимые места, собрать войска и отдать новые распоряжения.

— Мир вам, — сказал он, входя. — От этого человека ждать нечего; тем более надо уповать на бога, и у меня уже есть некоторый залог его заступничества.

Хотя никто из трёх и не возлагал больших надежд на попытку падре Кристофоро, ибо зрелище тирана, отказывающегося от насилия без всякого принуждения, единственно в угоду простым мольбам, было не только редким, а прямо-таки неслыханным явлением, — всё же печальная истина была ударом для всех. Женщины опустили головы, но в душе Ренцо гнев пересилил подавленность духа. Известие это застало его уже достаточно ожесточившимся от многочисленных печальных неожиданностей, тщётных попыток, обманутых надежд, а кроме того, в данную минуту он был раздражён упорством Лючии.

— Хотел бы я знать, — закричал он, скрежеща зубами и повышая голос, чего никогда раньше не позволял себе в присутствии падре Кристофоро, — хотел бы я знать, какие доводы приводил этот пёс в доказательство… в доказательство того, что моя невеста… не должна быть моей невестой.

— Бедный Ренцо! — печально отвечал монах, кротким взглядом как бы призывая его к умиротворению, — если б насильник, собираясь совершить несправедливость, всегда был обязан давать объяснения, дела шли бы не так, как идут теперь.

— Стало быть, этот пёс заявил, что он не хочет просто потому, что вообще не хочет?

— Он даже и этого не сказал, бедный мой Ренцо. Ведь это уже было бы большим шагом вперёд, если бы, совершая беззаконие, тираны открыто признавались бы в нём.

— Но что-то ведь он должен был сказать? Что же говорил он, это исчадие ада?

— Слова его я слышал, но не сумел бы повторить их тебе. Слова несправедливого, но всесильного человека доходят до нас и испаряются. Он может разгневаться на то, что ты выказываешь подозрение на его счёт, и вместе с тем дать тебе почувствовать, что подозрение твоё вполне основательно; он может оскорблять — и всё же считать себя самого обиженным, издеваться — и требовать удовлетворения, устрашать — и плакаться, быть наглым — и считать себя безупречным. Не расспрашивай больше об этом. Он не произнёс ни её имени, ни твоего, не подал и виду, что знает вас, не заявил никаких притязаний, но… но, увы, я должен был понять, что он непреклонен. Тем не менее будем уповать на бога. А вы, бедняжки мои, не падайте духом; и ты, Ренцо, поверь мне, что я готов войти в твоё положение и чувствую то, что происходит в твоей душе. Но — терпение! Это — суровое слово, горькое для неверующего. Но ты… Неужели ты не захочешь подарить господу богу день-другой, вообще — сколько ему понадобится времени для того, чтобы дать восторжествовать справедливости? Время в его власти, и всё в божьей воле! Положись на всевышнего, Ренцо, и знай… знайте все вы, что у меня в руках уже есть нить, чтобы оказать вам помощь. Ничего больше пока я сказать не могу. Завтра я уж не поднимусь к вам сюда, мне придётся весь день пробыть в монастыре, — всё ради вас. Ты, Ренцо, постарайся прийти туда; если же по какому-нибудь непредвиденному случаю ты сам не сможешь, тогда пошлите надёжного человека, какого-нибудь толкового мальчугана, — я через него дам вам знать обо всём, что произойдёт. Однако уже темнеет, мне надо спешить в монастырь. Верьте же и не падайте духом! Прощайте!