«Это было недавно, это было давно...» - Галина Львовна Коновалова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну что вам сказать? Для того чтобы описать ужас нашей «посадки», нужно перо классика...
Представьте себе малюсенькую шаткую пристань, на которой толпятся подозрительно великовозрастные пионеры с невероятно большим количеством престарелых пионервожатых (уже в пути мы узнали, что все эти пожилые мамаши, называвшие себя «пионервожатыми», были такими же эвакуированными, как и мы, что ещё в Москве они пристроились к пионерам лагеря газеты «Правда» и поэтому чувствовали себя здесь полными хозяевами. И вели себя соответственно). Так вот. Мы приехали на эту пристань, заполненную людьми и вещами, пристроили полулежачую маму с ребёнком, а сами начали искать кого-нибудь, кто мог бы помочь нам устроиться на пароход. Всё было тщетно. В этой суматохе посадки нельзя было разобрать, кто есть кто, — на наши мольбы и просьбы никто не откликался...
Уже темнело. Пристань стала понемногу пустеть (все пробрались по шатким сходням на пароход), и в этот момент от полного отчаяния мы схватили наш узел с одеялами, маму, маленькую девочку и начали изо всех сил проталкиваться внутрь парохода. Помню, что маму нам удалось пропихнуть, а вещи уже кидали через головы ошалелых пионеров. Никто из команды не спрашивал, кто мы такие, откуда взялись и на каком основании забрались на пароход. Так или иначе, к третьему звонку (вернее, удару колокола) мы впятером оказались на палубе среди тюков, чемоданов и снующих детей с их энергичными мамашами.
И вот тут началось самое страшное: когда пароход отплыл от берега и на палубе стало очень холодно, все «пионеры» разбрелись по каютам, а команда, не обращая ни на кого внимания, занялась своим делом. Мы поняли, что дальше холоднющей палубы никуда не пустят, — нас охватил настоящий страх. Измученный ребёнок дико кричал от голода, маму (совершенно замёрзшую) нельзя было сдвинуть с места. Ветер усиливался, брызги от всё ускоряющего ход парохода долетали до нас... И в этот миг самого большого отчаяния к нам подлетела одна из мамаш (я даже сейчас, по прошествии стольких лет, вижу её лицо; я бы и сейчас узнала её из тысячи лиц) и стала дико, истошно кричать: кто пустил, откуда взялось это семейство, что это за грудной ребёнок, который мешает спать нашим детям, и так далее... Я оторвала от своей абсолютно «безмолочной» груди свою дочку, почти бросила её на руки оторопелому своему папе, разорвала на себе кофту и ещё более истошно закричала: «Ну убейте меня и мою дочку, ну выкиньте мою больную мать за борт, ну сделайте всё это, — может, тогда вашему сыну будет комфортно отдыхать!»
Она оторопела от моей истерики и как-то сникла. Не то что раскаялась, а именно сникла. Я всё ещё билась, не могла успокоиться. Все наши притихли. А пароход всё набирал скорость. Уже спускалась ночь, палуба совсем опустела, и мы в оцепенении, прижавшись друг к другу, поплыли в полную неизвестность, в далёкий Омск, в почти нереальный мир...
Это было в конце октября 1941 года. Сейчас — 1996-й. Сказать, что для меня это было вчера, — это ничего не сказать. Да, это было! И понять, откуда взялись силы всё это вынести, — невозможно. Вероятно, по молодости. Ну, а папа? Мой бедный, интеллигентнейший, тонкий, деликатный, необыкновенно стеснительный папа — как он всё это вынес? Невообразимо!
Много-много лет спустя, когда в театре ставили «Конармию» и мы играли мешочников и штурмом брали вагон, забираясь на крышу, чтоб ехать, многим казалось это театральным приёмом. Я же, вспоминая свою поездку из Юрьевца в Казань, думала: да эти мешочники — детский лепет по сравнению с живой жизнью.
Словом, мы, голодные, измученные этой чудовищной посадкой, валялись полночи на палубе, пока помощник капитана (молодой, ну и конечно, прекрасный) не разрешил мне с девочкой и папой устроиться внизу, в машинном отделении, а больную маму с моей сестрой пристроил в своей каюте на время дежурства, то есть до утра. Ура! Это была не просто «манна небесная». Это был просто сам Господь Бог (только не в очень чистой робе), спустившийся с неба и пожалевший нас. Но не так всё просто в этом лучшем из миров. Когда я с папой, дочкой и узелком пелёнок спустилась в машинное отделение и примостилась на полу между двумя трубами, выяснилось — от шума и скрежета лебедок, от жары немыслимой, исходящей от всех топок и моторов, нельзя не только заснуть, но даже дышать (наше ликование было преждевременным). И всё-таки мы как-то прикорнули, вроде свыклись с шумом и жаром, но тут я с ужасом увидела, что по моей крошечной девочке роем ползут клопы. Пришлось снова выбираться из этого трюма, будить маму и всем оставаться до утра в крошечной каюте помощника капитана — нашего недавнего благодетеля. Но человек (как отметил Достоевский) есть существо, ко всему привыкающее. Так и мы приспособились!
Утром засияло раннее солнце, заблестела серебром прекрасная Волга, стало как-то легче на душе.
К полудню пароходик наш причалил к какой-то маленькой пристани, на которой стояли какие-то бабы и не продавали, а меняли что-то на что-то. Все «пионеры» со своими «вожатыми» занялись этим увлекательным делом. Мы тоже примкнули и поменяли что-то на кружку молока, достали у кого-то из сердобольных немного печенья, растолкли, всю эту тюрю разделили на несколько кормлений ребенку. Повеселели. Словом, приспособились. С кем-то даже подружились (если так можно сказать). Избегала я только ту пожилую черноволосую толстую «вожатую», которая заставила меня остервенеть, потерять человеческий облик.
Оказывается, этот отряд «Правды» ехал тоже в Омск, вернее в Чернолучье — дачную местность под Омском, это мы узнали уже в пути, и нам предстояло с этим «пионеротрядом» ещё ехать поездом Казань — Омск. Но это было уже позднее, сейчас же я избегала, как могла, мою «обидчицу». Много позже, уже в Омске, я её встретила около драмтеатра, где мы играли. Она, ничуть не смущаясь, бросилась ко мне с просьбой устроить ей контрамарку, удивилась моей «холодности»: «Неужели вы меня не помните? Мы же плыли вместе из Юрьевца? Не помните? Странно...»
Вот где мне пригодилось всё моё нерастраченное актёрское образование: «Нет, извините, не помню, совсем не помню!» Она: «Странно, а я вас прекрасно помню». — «Ну, у вас просто, наверное, лучше память». Я была отомщена: так мне казалось.
