Пригоршня прозы: Современный американский рассказ - Рик Басс

— Боже, — сказала она, — я отключилась.

— Есть хочешь? — спросил он.

— Нет.

— А как тебя зовут? До сих пор не знаю твоего имени.

— Белл Старр. — Она подмигнула и прищелкнула уголком губ.

— Белл Старр, — повторил он.

— Ты что, не знаешь, кем была Белл Старр?

В имени слышалось что-то знакомое и только. «Белл Старр»[10]?

Она приставила указательный палец ему к виску:

— Ба-бах!

— Белл Старр, — снова повторил он.

— Ну же, — сказала она. — Анни Оукли[11], «Неукротимый» Билл Хикок[12]…

— А-а, — сказал Макрэй. — Понятно.

— Я и есть Белл Старр, — сказала она, съехав по сиденью чуть вниз.

— Но это же не настоящее твое имя.

— Единственное, на которое я сейчас отзываюсь.

Какое-то время они ехали молча.

— А тебя как зовут? — спросила она.

Он сказал.

— Ирландец?

— Никогда не задумывался.

— И откуда же ты, Макрэй?

— Вашингтон, округ Колумбия.

— Далековато забрался.

— Не был дома много лет.

— А где был?

— В тюрьме, — ответил он.

Макрэй сам не знал, как вырвалось это слово, и теперь сидел, не спуская глаз с шоссе. Не исключено, что он просто рисовался перед ней; он представил себе, как выглядит со стороны, и, слегка изменив позу, втянул живот. Украдкой взглянул на нее и увидел, что она, приложив руку козырьком ко лбу, просто разглядывает пейзаж.

— А как насчет тебя? — спросил он и почувствовал себя персонажем фильма — два человека с прошлым встретились на широкой дороге. Интересно, как бы перевести разговор на любовь.

— Что — насчет меня?

— Ты-то сама откуда?

— Не хочу утомлять тебя всякими фактами.

— Я не против, — сказал он. — Один черт делать нечего.

— С Севера.

— Хочешь, чтоб я догадывался?

— Штат Мэн, — сказала она, — страна лосей и омаров.

— Значит, Мэн, — сказал он.

— Видишь? Факты — просто всякая всячина, которая не меняется.

— Пока ты сам ее не меняешь, — сказал Макрэй.

Она нагнулась и очень осторожно поставила бумажный пакет на пол, будто в нем лежало что-то бьющееся. Затем откинулась и задрала ноги на приборную доску. На ней были низкие теннисные туфли.

— Собралась вздремнуть? — спросил он.

— Нет, просто отдохну.

Однако минутой позже, когда он спросил ее, не стоит ли остановиться и перекусить, она не ответила. Повернув голову, он увидел, что девушка крепко спит.

Отец умер, когда он сидел в тюрьме. Последний раз Макрэй видел его в палате окружной больницы. Отец лежал на каталке с пластиковой трубкой во рту и капельницей, воткнутой в безобразный желтовато-лиловый синяк на запястье. Макрэй тогда приехал в свой первый отпуск из Воздушных сил, куда его закатал судья по делам юношества, и обнаружил родителя на полу гостиной на куче старых газет и бутылок, в выходном костюме, но без носок, ботинок и рубашки. Казалось, он мертв. Однако «скорая помощь» нащупала у него пульс и быстро увезла в больницу. Макрэй немного прибрал в доме и тоже отправился туда на «додже». Старик упорно спивался еще с тех времен, когда Макрэй был мальчишкой, и такое случалось не впервой.

В больнице отцу засунули в рот трубку, подвесили капельницу и оставили лежать на каталке. Макрэй, как был, в военной форме, стоял рядом, и, когда отец открыл глаза и посмотрел на сына, стало ясно, что он не знает, кто это. Старик моргнул, огляделся, затем сел и, выдернув изо рта трубку, сплюнул какой-то пакостный сгусток в металлическую тарелочку, торчащую из сложной медицинской конструкции. В горле у него булькало, как в испорченном унитазе. Он снова посмотрел на Макрэя, потом на трубку.

— Господи, — произнес он.

— Привет, — сказал Макрэй.

— Что?

— Это я.

Старик снова сунул трубку в рот и отвернул голову.

— Пап, — позвал Макрэй, не испытывая никаких чувств.

Трубка вылезла наружу.

— Ты на меня не смотри, — сказал отец. — Сам виноват, что попал туда. Нарывался на неприятности, воровал, бездельничал. Сам во всем виноват.

— Мне там не так уж и плохо. Три раза в день кормят и крыша над головой.

— Ну-ну. — В горле у старика опять забулькало, и он опять сплюнул в металлическую тарелочку.

— У меня, пап, тридцать дней отпуска.

— А?

— Я приехал на месяц.

— И куда собираешься?

— Сам не знаю.

По правде сказать, он ненавидел Воздушные силы и подумывал удрать на «додже» в Канаду или куда еще и схорониться до конца жизни. Он воспринимал военную службу как аказание, это и было наказание, и ему уже приходилось попадать в передряги из-за несдержанности.

В тот же день, бросив отца на произвол судьбы, Макрэй сел в «додж» и отправился на север. Но ничего не вышло. Не доехав нескольких миль до Нью-Йорка, он струсил и вернулся. Отца к тому времени уже перевели в палату, где лежали алкоголики, но Макрэй его больше не навещал. Он сидел дома, смотрел телевизор, пил пиво; если забегали школьные приятели, выходил с ними немного прошвырнуться. По большей части оставался у себя, а когда кончился отпуск, запер дом и вернулся в Чанут, штат Иллинойс, по месту службы. Не прошло и двух месяцев, как сержант застукал его за пивом в комнате отдыха казармы тренировочного лагеря и спросил фамилию. Макрэй подошел, сказал: «Меня зовут твоей бедой» и на слове «беда» врезал ему по физиономии. Выпил он много и сидел в темноте, дотягивая остатки и размышляя о жизни. Тут-то и влез этот сержант с детским личиком, толстой складкой жира на талии и спесивый из-за лычек на рукаве. Макрэй даже его не знал. Он стоял над рухнувшим парнем, а затем вдруг обнаружил, что лупит его ногами. Понадобилось два человека, чтобы оттащить Макрэя от бедняги, которого отправили в госпиталь со сломанной челюстью (от первого удара), помятыми ребрами и тьмой синяков и ссадин.

Приговор вынесли быстро — три года каторги и позорное увольнение из армии. До конца срока оставалось меньше месяца, когда пришло известие о смерти отца. Макрэй не удивился и в общем-то не загрустил, однако в нем шевельнулось что-то вроде страха. Он сидел в своей камере и на миг какой-то стороной души захотел так и остаться навсегда здесь, за решеткой, где все устойчиво и не приходится принимать никаких решений. Еще через неделю ему сообщили об отцовской страховке, которая могла быть и больше пяти тысяч, если бы не просроченная за несколько месяцев арендная плата и еще кое-что. Макрэй уладил все, что полагалось, получил остальное и почувствовал себя почти счастливым — ни тебе каталажек, ни Воздушных сил. А теперь он ехал в Неваду или куда-нибудь еще — и подсадил по дороге девчонку.

Он ехал до сумерек, останавливаясь только на заправках, а девушка все спала. Переехав границу штата Нью-Мексико, свернул с федерального шоссе на север, подыскивая место, где бы поесть, только не в стандартном дорожном кафе. Примерно через милю девушка проснулась, села прямо и убрала волосы с лица.

— Где мы?

— Нью-Мексико, — ответил он. — Ищу, где можно перекусить.

— Я не голодна.

— Что ж, — сказал он, — ты, может, и умеешь весь день поститься. А я привык есть три раза в день.

Она подняла с пола свой бумажный пакет, положила на колени.

— У тебя там есть еда? — спросил он.

— Нет.

— Ты очень хорошенькая, когда спишь. Прямо как ребенок.

— Я не храпела?

— Спала тихо, словно мышка.

— И ты считаешь, я хорошенькая?

— Сама небось знаешь. Надеюсь, я тебя не обидел?

— Не люблю грязных намеков, — сказала она. — Но ты вроде ничего такого в виду не имел.

— Грязные намеки?

— Иногда человек что-то скажет, а мысли у него грязные, но вижу, что ты ничего такого не думал.

Макрэй подъехал к придорожному кафе и выключил зажигание.

— Ну как? — спросил он.

Она сидела с пакетом на коленях.

— Пожалуй, я с тобой не пойду.

— Пойдем. Выпьешь чего-нибудь холодного.

— Иди один. Я подожду здесь.

— Пошли вместе, попьешь холодненького, — сказал он. — Я заплачу. И за обед заплачу, если хочешь.

— Не хочу, — сказала она.

Он вылез из машины и зашагал к входу. Позади открылась и захлопнулась дверца. Он повернулся и стал смотреть, как она идет к нему, тоненькая и какая-то бесприютная в этой своей шали, скрывающей руки.

В кафе никого не было. Вдоль бара тянулась длинная низкая стойка с аппаратами для газировки по бокам и стеклянной витриной с пирогами и кексами. У другой стены стояли разгороженные столики. Все, казалось, в порядке… и ни одного человека. Макрэй и девушка постояли на пороге, наконец она вошла и села в ближайшей кабинке.

— Я так понимаю, полагается усаживаться самим, — сказала она.

— Странно, — заметил Макрэй.

— Эй, да тут музыкальный автомат. — Она поднялась, широкими шагами подошла к автомату и прислонилась к нему, скрестив ноги в лодыжках; волосы упали ей на лицо.