Вы слышите их? - Натали Саррот

Он, как бы в рассеянности, как бы ничего не видя, скользит взглядом по стенам, по мебели… на миг задерживается у ларя… и отводит глаза… Да, она пока на месте, он различил темную массу там, где помогал установить ее, отступая, приближаясь, чтобы убедиться, что именно здесь, возле окна, свет падает правильно и она будет хорошо смотреться… Слушая их, разговаривая с ними, он вновь касается отсутствующим взглядом… груды писем, почтовых открыток, рекламных проспектов, прислоненных к морде, к бокам и отчасти ее загораживающих… А на спине что-то вроде протуберанца… Осторожно, как бы невзначай, его взгляд возвращается к ней… Что-то вроде сиденья, на манер тех, какие водружают на прирученных слонов, недостает только балдахина… Он пытается поддержать разговор, не показывая вида, но голос его звучит отчужденно, потусторонне… голос привидения… Это какая-то темная чаша… его пустой взгляд пронзает ее… узнает… это раковина гигантской устрицы… Наверно, до краев полная окурков, пепла, а зверюга служит ей теперь подставкой… или, скорей всего, не надо приписывать им осознанного намерения, определенного замысла… они просто забыли убрать пепельницу, которую поставили, не думая, на первое попавшееся свободное место, чтобы она была под рукой, когда эта рука с сигаретой, покачиваясь, машинально тянулась в поисках полого предмета, куда можно стряхнуть пепел… Он стыдливо, опасливо отводит взгляд…

Главное, ничего не показать, прикинуться мертвым… пусть себе ощупывают его сколько угодно, поворачивают и переворачивают, он бесчувствен, слеп, недвижим…

Но разве их проведешь такими детскими уловками? Стоило ему войти, сесть, они поняли, несмотря на его отсутствующий взгляд и рассеянный вид, что он все приметил… они улавливают малейшую волну, самое ничтожное завихрение того, что подымается в нем и что он всеми силами сдерживает… Но вот он не выдерживает, встает, направляется прямо туда… сейчас протянет руку, с маху отшвырнет почтовые открытки, пепельницу, которая, оглушительно гремя, покатится по полу… грохоча, как поток, который ринется в трещину, как только он яростно выдернет из нее шпаклевку, вырвется и обрушится, все нарастая, на них, на него самого, увлекая за собой их всех, цепляющихся друг за дружку, захлебывающихся, задыхающихся… они съеживаются, прикрывают руками голову…

Но потом, поскольку ничего не слышно, отваживаются бросить искоса взгляд и видят, что он стоит у ларя и, протянув руку к спине зверюги, гасит свою сигарету в пепельнице…

Они приходят в движение, суетятся, налетая друг на друга… Вы видели? Возможно ли? Что происходит? Невероятно… Это безоговорочная капитуляция, сдача на милость победителя, отреченье… Наконец-то он понял, что ему остается только покориться, принять неизбежное… подавить в себе всякое поползновение к протесту, последние остатки надежды… его рука медлит, грубо давя окурок о дно пепельницы, пальцы теребят его, разбрасывая табак, скатывая в шарик бумажку…

Потом он оборачивается. Отбрасывает полы пиджака, засовывает руки в карманы брюк и глядит им в лицо, подняв голову, выпятив грудь… В его глазах странное, непривычное выражение, безразличие, доброжелательная безучастность… — Вы, право, зря так дурно обращаетесь с этим несчастным животным… Вам следовало б поберечь его. Вещь довольно редкая, ценная… на вес золота… Они ощущают на своих лицах мину дамы, которую он не раз им показывал — она входит в его репертуар, — той самой, что, глядя в мастерской известного художника на его холст, спросила: А это, мэтр, что представляет собой это? и услышала дерзкий ответ: Это, мадам? это представляет собой триста тысяч франков… Они срывают с себя гротескную маску, они открывают свои лица, по которым пробегает тень улыбки…

Почему вы улыбаетесь? Не верите мне? Но то, что я говорю, важно для вас… — Нет, мы тебе, конечно, верим… Они кивают головой, теперь на их застывших лицах печальная отрешенность, серьезность, которая приличествует облаченным в траур наследникам, сидящим перед столом нотариуса, уткнувшегося в свои бумаги… Итак, есть еще эта музейная вещь… Эксперты оценили ее стоимость очень высоко…

Она первой приходит в себя, вскакивает, бежит к ларю, снимает пепельницу и ставит около зверюги… — Не знаю, чьих это рук дело… Сколько им ни говори… К открыткам она не притрагивается, они служат скорее защитой… Сам видишь, не надо было отдавать ее нам… Ты ведь нас знаешь… знаешь, какие мы… Лучше будет, если ты ее заберешь… Остальные, словно пробудившись, вскакивают, вырываются из унылого кабинета, уставленного по стенам пыльными папками, спасаются, выбираются на свет, на свежий воздух… — Она права. Знаешь, что ты должен сделать для душевного спокойствия?.. Подарить ее какому-нибудь музею… Хотя бы Лувру. Не ты ли говорил, что там как раз открывают зал доколумбова искусства? Лувр, это было бы отлично.

Но в чем дело? Что тебе не нравится?.. Отвечай же, скажи что-нибудь… Ты не хочешь дарить Лувру? Вообще музею? Да? Предпочитаешь, чтобы мы держали ее дома? Этого ты хочешь? Говори же… Тебе это больше по душе? Ты хочешь, чтобы мы поместили ее в витрину, под замок?.. Он слабо покачивает головой… Нет, этого он не хочет… Зачем в витрину… хранить из милости, из жалости… Откуда она, эта статуя? О, право, не знаю, она всегда тут была, семейная реликвия… она, думается, принадлежала одному из моих дедов… Да не волнуйся же так, мы твоей воли не нарушим… сам видишь, что там ей было бы лучше… ну, будь же разумным, где ей может быть лучше, чем в музее? Где б еще ее так холили, лелеяли? Просто поразительно… Ты ведь так любишь музеи! Ты ведь не вылезал из музеев целыми часами… да не красней же… я имею в виду часы досуга… Светлые часы… и когда я говорю «светлые», я не хочу сказать ничего дурного… я говорю «светлые», как говорят светлый день, светлые минуты… радужные, если угодно… А, видите, он улыбнулся, он понимает…

Где же ей место, как не в прекрасном, великолепном музее, во дворце?.. Вот почему мы подумали о Лувре… Эти роскошные залы, ты же помнишь, эти сверкающие просторы мозаичного паркета, эти высокие окна с вписывающимися в них садами… а комнатки наверху, в которых есть что-то интимное, располагающее, подобно небольшим часовням, к самоуглублению, к молитве… вот где ей было бы всего лучше, если только согласятся туда ее поместить… Вообрази ее среди даров, среди драгоценных приобретений, оберегаемую подобно той, что ты так любил, возле окна, под кубическим стеклянным колпаком… нежный свет, скользящий по ее боку…

Он весь сжимается, подымает руку, словно защищаясь… словно умоляя их… Да что с тобой?.. Нет, к чему настаивать? он трясет головой… Нет, он не хочет… ну, так чего же ты хочешь? Скажи прямо, решись же наконец… и главное, не думай, будто нам просто надо от нее избавиться… старичок, которого собственные дети хотят поместить в комфортабельный дом для престарелых, ни в коем случае не должен думать… сам знаешь, это отнюдь пе в наших интересах, для нас это, скорее, жертва… Все, о чем шла речь, только ради тебя самого… Решайся, и нечего портить себе кровь… Он утвердительно кивает, рот его растягивается в доброй беззубой улыбке… Я сделаю, как вы захотите. Все равно, скоро уже вам решать…

Какая трогательная заботливость… это показывает, насколько они с ним считаются… Вы видите, как они иногда выводят меня из себя, хотя бы своим дурацким хихиканьем… Но надо быть справедливым, я не вправе жаловаться… Они, в сущности, так милы со мной… Редко кто в наше время может этим похвастать… Ничего не скажешь, у меня — хорошие дети… Взять хотя бы эту вещь… которая вам так нравится, я хотел оставить ее им, а они, представьте, сами предложили, даже настаивали, чтобы я отдал ее в дар музею… О да, мне повезло. Мне, конечно, было бы приятно, если б они оставили ее дома… Есть что-то особое в том, чтоб жить рядом с такими вещами… Но к чему навязывать, если они не хотят, правда? Каждый волен быть счастлив так, как оп хочет… Я согласился. Будут люди, которых она одарит минутами… Да может, и их самих, кто знает… вещи, тебя окружающие постоянно, перестаешь замечать… но они сами, в один прекрасный день, как знать?..

Возможно ли? Там, в очереди возле кассы, этот затылок… Он пробирается вперед, расталкивая людей… Что такое? Вы тут не стояли… Всегда находятся бессовестные, которые норовят пролезть первыми… Нет, я хотел только посмотреть… секунду… извините, пожалуйста… Нет, разумеется, было б слишком прекрасно… Но этот раскатистый смех за его спиной… он оборачивается. И все его одиночество, бесприютность, вся его мука, растекаясь по незнакомым лицам, наваливаются на него от этого ледяного смеха… В чем там дело? Что еще стряслось? Да какой-то старичок в очереди упал в обморок… Вон там… Ну как? Вам лучше? Ничего, это пустяк… Все уже прошло…

Да что с тобой? У тебя такой грустный, такой расстроенный вид… — Нет, ничего подобного… Разумеется, я предпочел бы, чтоб вы оставили ее дома, по я пе прав, сам понимаю… Нельзя быть эгоистом… Так будет лучше… Другие смогут этим воспользоваться… Они гладят его по голове, улыбаются ему… Он подымает к ним покорный взгляд, боязливый, виноватый взгляд ребенка… Но ведь и вы тоже, не правда ли? Вам же все-таки приятно будет время от времени?.. — Ну, разумеется, полно, ну…