Синьора да Винчи - Робин Максвелл

Между прочим, даже самые мелкие сошки из нас знают, что наш маэстро — незаконнорожденный и что в юности он случайно убил человека. Его судили и на какое-то время заключили в тюрьму, но потом освободили. Правда, на следующий год его отец умер, так что вначале жизнь не баловала нашего маэстро. Наверное, поэтому он и ко мне особенно добр.

Отец ни разу не пришел меня навестить. Он оказывает услуги многим монастырям и много времени проводит там. Мне, впрочем, все равно: я счастлив, что обрел здесь новую семью, хотя вас я, конечно же, люблю сильнее всех.

Твой сын

Стыжусь признаться, но я безутешно рыдала, читая это и последующие письма, где мой сын славословил свое новое чудесное бытие. Не один лист бесценной бумаги потратила я, снова и снова переписывая ответные послания к нему: я не хотела, чтобы пятна от слез выдали лживость жизнерадостных вестей, сочиненных мною. Я так надеялась, что время залечит зияющую рану, вызванную отсутствием Леонардо, но все впустую. Месяцы складывались в годы, а бездонная пропасть в моем сердце наполнялась горечью и, хуже того, жалостью к себе.

Однажды по весне, на третий год после отъезда Леонардо, я ошибочно растолкла ядовитые листья белладонны вместо целебной календулы, предназначавшейся для экземы синьоры Карлотти. Если бы не бдительные папенькины глаза, несчастная женщина могла бы умереть мучительной смертью. Он уже выложил мазь на прилавок, но затем поспешно забрал ее под предлогом того, что снадобье устарело и его надо переделать из свежих компонентов.

Папенька потом укорил меня в недосмотре, и меня вдруг забила такая неистовая дрожь, словно я нагишом попала в альпийскую пургу. Силы покинули меня, ноги подогнулись, и я рухнула на пол как подкошенная. Слезы лить я не могла — я их все давно выплакала.

Папенька поднял меня, но я отвергла его помощь и сама добрела по лестнице до своей комнаты. Там я легла на постель и, не смыкая глаз, пролежала недвижным трупом до самого утра, снедаемая отвращением к себе и к своему никчемному существованию.

Идея избавления возникла с первыми рассветными лучами, и связана она была с образом египетской богини Исиды. Ее возлюбленный супруг пал в битве, а его злокозненный брат разрезал мертвое тело на куски и рассеял их по свету. Из любви к Осирису Исида преисполнилась храбрости, отыскала каждый из кусков, а потом, сложив их вместе, вдохнула жизнь в бездыханное тело.

«Что же сталось с моей храбростью? — вопрошала я себя. — Когда-то мне ее было не занимать. Неужели мне не под силу воскресить ее?»

Я оделась и пошла по тропинке среди холмов прямо к реке. У водопада я разделась донага и вступила под стремительные струи, бежавшие из тающих горных ледников. Холод обжег кожу, заставив громко вскрикнуть, но этот вопль, вырвавшийся из самого моего нутра, освободил гнездившиеся там боль и гнев. Я стояла под ледяным потоком, изрыгая остатки ярости, призывая Исиду снизойти на меня, унылую и изможденную, и наполнить силой, чтобы свершить надлежащее.

И она, Царица Мира, подательница жизни и любви, услышала меня в тот день. Она спустилась с небес и принесла мне все, что я у нее просила, — и даже то, о чем я не могла помыслить в самых сумасбродных мечтаниях.

Вечером я отправилась к папеньке в лабораторию, чтобы поведать ему свой замысел. Дом Леонардо был теперь во Флоренции, в боттеге маэстро Верроккьо, но семью ему заменял в этом городе отец, жестокосердный и черствый человек, не питавший к сыну никаких чувств. Мне думалось даже, что Пьеро презирает своего первенца — живое свидетельство главного в его жизни неуспеха. Ни одна из двух жен не зачала ему законного наследника, а его единственный сын так и остался бастардом, произведенным на свет бедной девушкой, которую гордецы и честолюбцы да Винчи сочли недостойной для Пьеро партией. Учитывая полное невнимание со стороны отца, Леонардо был во Флоренции все равно что круглый сирота. Он нуждался в семейной опеке, то есть во мне.

Словом, я задумала тоже податься во Флоренцию и открыть там аптечную лавку. Продав мамины кольца, я рассчитывала выручить достаточно средств, чтобы снять скромное жилье, пока не смогу сама зарабатывать себе на жизнь.

Папенька присел на табурет рядом с атенором и задумался, опустив голову на грудь и прикрыв веки. Он молчал бесконечно долго, мне же не терпелось услышать мнение своего любимого учителя и премудрого наставника. Наконец папенька слегка сжал колени пальцами, покрытыми пятнами от травяных настоек и прокаленных порошков, и сказал:

— У тебя, конечно, хватит знаний, чтобы держать аптеку, но мне совсем не нравится идея поселиться в этом городе одной. Сдается мне, что для одинокой женщины Флоренция — наихудшее место.

— Что делать, придется выкручиваться! — отрезала я, разочарованная его словами.

С лица папеньки меж тем не сходило особое выражение чрезвычайной сосредоточенности, всегда сопровождавшее его раздумья о величайших тайнах мироздания или сложнейшие математические подсчеты.

— Что, если тебе отправиться во Флоренцию… — он многозначительно помолчал, — переодевшись мужчиной?

— Мужчиной?..

— Юношей. Тебе сейчас тридцать один год, — рассуждал он вслух, — а мужчиной ты будешь выглядеть от силы на двадцать. — Он испытующе посмотрел на меня:

— Ты высокая, так что, по крайней мере, рост тебя не выдаст. Но тебе, конечно, надо поучиться разговаривать низким голосом.

Я слушала папеньку, разинув рот. Но, понемногу проникаясь выполнимостью его предложения, ощутила, как меня охватывает радостное волнение.

— Двадцать лет — маловато для ученого аптекаря, — принялась взвешивать я. — Но я могу сказать, что обустроить лавку меня послал хозяин, мой дядя… который вскоре прибудет.

Остальное вдруг сложилось само собой:

— Дядя потом заболеет и скончается… а к тому времени я уже заслужу доверие у посетителей!

Я заметила, что папенька колеблется, словно разом оценив безрассудность всего замысла. Я присела на скамеечку рядом с ним и взяла его за руку.

— Разве я могу одобрить подобное? — тяжело вымолвил он.

— А то, что я живу вдали от единственного сына, ты одобряешь? — возразила я. — Разве одобряешь ты, что я чахну у тебя на глазах? Мою безмерную тоску ты одобряешь?

— Катерина…

— Другого выхода нет. Я не могу настаивать, чтобы ты поехал со мной. И ты прав: безумием было бы надеяться, что одинокая женщина сможет независимо прожить во Флоренции.

Папенька снова прикрыл глаза, осмысливая грандиозность задуманного.

— У меня во Флоренции есть дом, — вдруг тихо произнес он.