Вечное возвращение. Книга 1: Повести - Сборник

Сегодня ехала на трамвае из почтамта и с усилием старалась вспомнить, что же такое хорошее меня ожидает дома? Напрягала, напрягала мысль и вдруг вспомнила:

– Ах, да, мама сегодня хотела что-то продать. Значит, у нас будет своя картошка. Поедим.

Папа как будто чувствует, что мы его обкрадываем, и все тщательнее учитывает маму. Но мама лжет превосходно, а я все-таки трясусь от страха, вдруг он догадается! Тогда уже не поедим лишней картошки.

Господи, не догадался бы только!

18 июня.

Кругом дома, как везде в Новой Деревне, у нас идет балкон. Сегодня, подходя к дому, заметила на балконе чью-то военную фуражку. Она показалась странно знакомой, но не могла сделать усилия вспомнить: чья она?

В доме, видно, заметили, что я вхожу. На ступени крыльца выбегает Борис и кричит:

– Фея, Фея, Сережа приехал, муки привез.

Вместо ответа я схватила его за плечи и яростно закричала:

– Зачем, зачем ты меня обманываешь?

– Ей богу, Фея, правда…

Я снова закричала, но уже другим криком. Оттолкнула Бориса и вбежала в комнату. Правда, правда. Сережа сидит у стола и как-то горько и мягко улыбается, смотря на меня.

– Сереженька.

Бросилась к нему. Судорожно схватила его за руки и заплакала. А он смотрит на меня и говорит ласково:

– Ну, поплачь, поплачь…

Мама глядит на меня и смеется. Боря тоже. Лица у всех сияют. И у меня эти слезы – слезы радости.

Сережа жил два дня. Он ехал куда-то в командировку и заехал к нам. Муки привез немного: всего пятнадцать фунтов, и больше ничего. Но это не важно. Как всегда, его приезд всколыхнул меня до дна. Я с ним говорила без конца о всем: о службе, о Марусе, о Френеве. Два дня я интересовалась всем и жила полной жизнью.

21 июня.

Сережа уехал вчера.

Сразу все пошло по-прежнему. Муку с'ели еще пока он был с нами. В памяти эти два дня пронеслись как яркая кинематографическая лента, и опять все погасло.

Опять похлебка, опять украденная от папы картошка. Все по-старому.

23 июня.

Хлеб выдают с длинными перебоями. Зачастую томят по три-четыре дня без хлеба. А мы все продаем и продаем. Мама говорит, что скоро больше нечего будет продавать.

Как же, как же будем жить?

25 июня.

Чтобы добраться до почтамта, мне нужно полтора часа, да обратно столько же.

Из них на трамвай уходит всего двадцать минут. Но мучительно медленно, шаг за шагом, плетусь от дома до трамвайной остановки, а потом от Михайловской площади до почтамта. Прихожу разбитая, усталая до невозможности. А тут еще надо смеяться, шутить, а то подумают, что я голодная.

И чем дальше, тем труднее становится выдерживать себя. Если бы они знали! Какая мука отвечать такой же шуткой на их бессмысленные, глупые шутки. Ведь сердце болит. В голове пусто. В желудке – тоже.

А сегодня не выдержала. Голод сломал меня.

Пришла особенно усталая. Не могла даже поздороваться. Села за стол и сразу вся обмякла, обвисла. Закрыла глаза руками и положила голову на стол.

Вдруг слабо чувствую на затылке и на спине любопытные, недоумевающие взоры. На затылке даже зашевелился холодок от этих взоров. Наверное, ждут. Думают, что сейчас выкину какую-нибудь штуку. Пусть, пусть! Мне все равно.

Какая безграничная апатия и усталость охватывает меня! Все, все равно. Что это? Голос?

– Фейка, чего дурака валяешь? Работать надо.

Голос точно разрезает апатию и идет издали. Чувствую его как-то странно, точно в полусне. И, точно в полусне, чувствую, что медленно поднимаю голову и начинаю покачивать ею. И чужие, словно не свои слова:

– Хлеба, хлеба, хлеба, хлеба, хлеба…

– Фейка, не валяй же дурака!

– Хлеба, хлеба, хлеба, только маленький кусочек хлеба…

Кто-то тронул рукою за плечо. Смутно вижу золотистые волосы заведывающей.

– Довольно. Работать же надо.

И как-то сознаю, что надо же работать. И где-то, еще глубже шевелится стыд, что не удержалась, но голова все качается. Глаза не отрываются от золотистых волос:

– Хлеба, хлеба, только маленький кусочек хлеба…

Она махнула рукой, а я осталась сидеть с открытыми глазами. Смотрю в одну точку.

– Хлеба, маленький кусочек хлеба…

Потом смутно видела, что Маруська уходила куда-то. Не знаю, когда она опять пришла, но перед мною вдруг кусок хлеба.

Слышу эти слова и хочу что-то вспомнить. Хочу, и не вспоминается. Бессмысленно гляжу на хлеб.

– Фея, ешь.

Откусила кусок хлеба и сразу поняла все. Как тысяча мух, ползет по щекам горячая краска стыда. Встрепенулась, как уколотая. Испуганно смотрю на Марусю, но хлеб крепко зажала в руке.

– Ешь, ешь, ничего, ешь.

И глаза у ней тоже испуганные, но ласковые. И все еще шепчет еле слышно:

– Ничего, ничего, ешь, ешь…

Чувствую, что по щекам текут слезы. Господи, Господи, до чего я дошла? Как нищая, прошу кусок хлеба!

А тут еще рассерженный голос Елены Ильинишны:

– Комедиантка!

Этот голос и явный укор в нем почему-то не возмущают. Но я мучительно вздрагиваю от строгого, возражающего заведывающей голоса Маруси:

– Так не притворяются.

Весь день не смела поднять головы, а домой шла с чувством, что в душе ничего не осталось.

Только – голод, голод и голод…

27 июня.

Хлебные перебои.

Нашей жалкой нормы не выдают четвертый день.

28 июня.

И сегодня папа хлеба не принес.

29 июня.

И сегодня нет. А папа свои полфунта получает.

30 июня.

Хлеба не выдают седьмой день. Каждый день похлебка, похлебка и то, что украдем от папы. Он регулярно получает свои бронированные полфунта, а мы? а мы?..

Сегодня едва дотащилась со службы от трамвайной остановки и сразу легла на кровать. Внутри огромная, серая пустота. Но где-то глубоко в этой пустоте теплится смутная надежда, что сегодня-то, сегодня он принесет за все дни.

Звонок.

Встаю, шатаясь. Неужели не принес? Неужели не принес? И вдруг цепенею от страшного, пронзительного голоса мамы, полного невыразимой голодной муки:

– Опять не принес. Что за анафемская у вас лавка! Скоро с голоду все подохнем!

И глухо слышен папин голос, злой, раздраженный, мучительный:

– Что ты кричишь? Разве я виноват? Я сам голодный. Только на полфунте сижу…

И сразу в страшном голосе мамы безграничная мука и отчаяние сменяются звериной злобой.

– У тебя хоть полфунта есть! Полфунта, полфунта, полфунта, а у нас и того нет!

Я слышу, как она с злобной отчетливостью бросает по слогам это «полфунта». Меня вдруг тоже захлестывает слепая, не рассуждающая злоба. Появляюсь неожиданно в дверях и бешено кричу в жалкое, растерянное лицо папы:

– Полфунта, полфунта, полфунта!.. Вам хорошо говорить! Лишних полфунта есть! Мы седьмой день ничего, ничего, ничего…

Я словно хочу выместить на нем всю накопившуюся голодную злобу. Слова так и сочатся жестокостью. Чувствую, какой страшной ненавистью горят глаза. А мама вдруг подхватывает еще с большим безумием:

– Полфунта, полфунта!.. Хорошо говорить!.. Мы седьмой день ничего, ничего, ничего…

У мамы такое страшное лицо и такие безумные глаза, что я, на миг поймав их, оцепенела. Что же это? Нехорошо, нехорошо. Ему же негде взять. Но это голос рассудка, а не сердца. Нисколько, нисколько не жаль его!

А он стоит перед нами и смотрит, как затравленный зверь. Тусклая мука светится в впалых глазах. Конвульсии искажают серое, исхудалое лицо. Вот мелькнули в глазах какие-то гневные, острые искры и опять погасли. И опять в них только мука и страдание.

Озирается. Обводит, как загнанное животное, мучительным взглядом жену и дочь и, вдруг как-то странно махнув рукой, садится на стул, и опускает на руки голову…

Тоже озираясь на него, мама идет на кухню, чтобы принести несчастную похлебку.

Как я ненавижу, как ненавижу его за эти полфунта!

1 июля.

А папа хлеба не принес и сегодня. Опять повторилась вчерашняя сцена.

2 июля.

Хлеба нет и сегодня.

3 июля.

Тоже нет.

4 июля.

Сегодня папа сказал, что хлеб будет завтра. Свои бронированные полфунта он получает каждый день. Часть с'едает еще в заводе, а остаток приносит домой.

Но ни с кем не делится, а с'едает за похлебкой.

5 июля.

Неправда… Сегодня тоже хлеба не принес.

Мы уже не набросились на него с яростным исступлением, а только молча спросила глазами. Так же молча он ответил тусклым, страдальческим взглядом: «нет». И что-то вроде благодарности мелькнуло у него в этом взгляде, за то, что мы не мучим его. Он не знает, что у нас нет сил для этого.

Сели хлебать все ту же несчастную похлебку. Как всегда, папа вынимает из кармана маленький кусочек хлебца. Это остаток от несчастного полфунта. Удивляюсь, как он может терпеть и не с’есть сразу. Вот эгоист-то! Даже для себя эгоист.

И без того маленький кусочек тщательно режет на еще меньшие части. Потом каждую часть густо посыпает солью. Так солоно он никогда не ел раньше. Чтобы побольше выпить кипятку. Тогда в желудке будет полно.