Бембиленд. Вавилон. - Эльфрида Елинек

Вы, три женщины, Линнди[18], Сабрина[19] и Меган, прошу встать перед нашими кинокамерами! Другие подойдут позже, я хочу сказать, другие кинокамеры. Больше женщин нам здесь не нужно, с нас хватит и тех, что есть. А теперь снова представим себе давно прошедшие мгновения, дабы они не прошли без пользы! Итак, эти девушки не верят своим обожателям, которые уверяют, будто они, девушки, так привлекательны, что их фотографии найдут широкое распространение. Но теперь и они в это поверили. Да, теперь, когда женщина, наконец, сотворена и может показать себя совершенно открыто, со всеми своими изъянами, они, кстати, были запрограммированы изначально, эй, вот вы, yes Sir, вставайте рядом, Линнди может позвать своего друга Чарльза Гранера, человека, который, если вам интересно мое мнение, никогда больше не должен видеть зеленый лес, и, если бы это зависело от меня, он и море не должен больше видеть, пусть лучше в виде исключения видит свою смерть, столь же неотвратимо, как Прометей – прилетающего ежедневно орла, Чарльз Гранер должен бы каждый день видеть свою смерть, если бы сие зависело от меня, неисправимого моралиста, стало быть, Линнди может позвать своего друга, она со слезами твердила, что не хочет быть на фото одна, она слишком часто видела фото, на которых были только ураганы, разрушенные дома и перевернутые смерчем автомобили, и банку мармелада, что прислала ей мама, Линнди также может фотографироваться с помадой, которой накрасила губы, слишком ярко, вы не находите? ее она может взять, но зачем ей салфетка или носовой платок или просто платок или что там она подсунула под банку? Об этом я лучше не стану спрашивать ни врача, ни аптекаря, ни инструкцию! Не может же там быть внутренний орган моего коллеги, печень, мошонка или что-нибудь в этом роде? Она так комично держит эту банку, компот или что-то еще, не знаю и знать не хочу. От арабов можно вообще ожидать чего угодно, не только от нас, и то, что для них свято, для нас ничто, дешевка, у нас это только начинается, на снимках, не только у нас, у Линнди, Сабрины и Мега-Меган тоже. Они ведь пребывают в здравом уме, когда делают нечто подобное. Но где-нибудь в другом месте изъятие органа могло бы происходить и иначе, сзади наперед. Итак, орган падает в банку. Вы поняли? Ладно. Выдается свидетельство о смерти. Кто хочет, может ознакомиться. Я выдрессирован, нет, не с помощью майонеза, о котором выше, просто я выдрессирован так, что каждому, кто попадется мне на глаза, я должен порвать пасть. Должен, и все тут. Это сильнее меня. Ничего не могу с этим поделать. В супермаркете, в отделе свежих овощей, работал продавцом один араб, так я ему инстинктивно едва не порвал пасть, сделай я это – и все было бы как надо, но из жалости к этому несчастнейшему из несчастных, ни в чем не виноватому, что стоял под насмешливыми взглядами других продавцов, как наш брат под током, я в последний момент сдержался. Но так уж меня обучили, и я превратился в машину разрушения, в автомат, я словно сам стал игрой, в которую играют на экране, но при этом я всегда лишь исполнитель.

Нет, не отделяйте от меня мой образ, это слишком суровое наказание, я уже не раз это повторял, я приказывал! Оставьте мой образ мне! Я так рад, что он вообще был сотворен, этот образ. Другим я сотворю образ сам! А мне, прошу вас, оставьте мой! Иначе я почувствую себя так, словно меня выбросили, вы ведь этого не хотите, это делается двойным щелчком, Double Click, совсем просто, выбросил и взамен взял что-то другое. Им нужны солдаты на выброс, но им нужны и их образы, тоже на выброс, а также фото пирамид человеческих тел, куда попадают порой живьем, да-да, ты тоже, дорогая Аида, в совершенном цифровом изображении, ты теперь там, внутри, а до этого я дал указание по мастурбации и распорядился относительно необычных позиций, в то же время я приказал себе и другим сохранять известную стыдливость в браке, о чем мы уже говорили, разумеется, впустую, в таких делах не существует рецептов за или против, и где только я сам этому научился? Откуда я узнал обо всех этих позициях, только видел, сам никогда не пробовал, всего лишь видел? Увидеть – не значит испытать самому. К тому же мне так трудно дается учение! Но этому я научился играючи, в том числе и приказывать, чтобы узники избивали друг друга, это дело я быстро усвоил и передал другим, точно по адресу, нужному адресату, но тот уже умел это делать и без меня и не нуждался в обучении, и все это соприкасается с поверхностью фотографии, которая словно зонт укрывает от крови, мочи, блевотины, спермы, слюны и всего, что вызывает отвращение, соприкасается, нет, прикладывается к поверхности снимка, к зонтику, к зонтику-образу с такой силой, аккурат внутренней стороной подъема стопы, что ему, зонтику, потребуется медицинская помощь, нет, не ему, а нам, нет, все же не нам, извините, я загляделся на него, я просто влюбился в этого пленника, в этого узника, для которого я придумал пытку опутанного проводами капуцина, ну что тут еще скажешь? Я загляделся на того, кого вообще не мог видеть! Это, опять-таки, вполне типичный случай. К сказанному добавлю только вот что: я загляделся, но я даже видеть не могу этот измаранный объект. Тогда к чему все это? А плевать. Зато на экран это не произвело никакого впечатления, впечатления получаем мы, мы оказываемся под властью впечатлений, так-то оно лучше, можно снова и снова вызывать в памяти эти впечатления, они ведь там накапливаются, каждый раз как новенькие или почти новенькие, выстиранные специальным порошком, такие пушистые и в то же время прочные.

Пойдем дальше и сменим объектив, я хотел сказать, объект, совпадающий с тем, на что он смотрит и одновременно поддерживает, чтобы у смотрящего, когда он увидит меня, не подломились колени. Еще один, см. фото 3, улыбаясь во весь рот, фотографируется с вырванным из моей груди сердцем. Я должен на это смотреть, но ничего больше не вижу. Вот она, настоящая пытка! Прошу вас, позовите еще раз врача, но не того, что уже был, он такой грубый, ради бога, позовите не откладывая, другой делает все лучше. Все знают, что он здесь, этот доктор, оно здесь, это событие, то, что он делает, касается лично каждого, вот только не видно ничего, ничего больше не видно. Ты знаменит на весь мир и ничего от этого не имеешь! Вон тот, что стоит там, как раз держит перед камерой мое сердце, мое сердце, мое сердце! Все вокруг рыдают, все воют, даже не замечая, что держат в руках всего лишь фото, на котором, само собой, мое сердце находится под землей. Где ему и положено быть. Вероятно, оно покоится под грудой химического оружия. Вы, должно быть, хорошо слышите, как я кричу! В таком случае вы, надо думать, испытываете фантастическое удовольствие от того, что все это случилось не с вами, ибо ваши приключения сегодня и всегда случаются, по причине дождя, в благодатном, точнее, благостном покое. Все всегда становится явным, все надо тащить за ушко на солнышко, чтобы как следует просушить, но оно, это все, тут же вновь промокает, над ним надо вновь раскрывать зонтик. Да, все моря слез следует безотлагательно осушить, это приказ, правда, они нужны нам, чтобы ввести в берега этот прекрасный большой поток, сейчас у него нет постели-русла, чтобы улечься на ночь, он пока что беспорядочно вытекает из моей плоти и все блуждает и блуждает вокруг, так как не может найти свое русло, поэтому нам нужна река слез, чтобы излучина, или меандр, да-да, так это называется, я сам узнавал, нашел, наконец, свое лежбище, река слез должна, если понадобится, провести его туда, но до такого вряд ли дойдет, река всегда течет под уклон, зато нам понадобится влажная земля, мы выжмем ее, как губку, тогда в ней найдется местечко, куда она могла бы опорожниться, земле ведь тоже нужно испражняться, чтобы другим было что есть из унитаза с обильным сливом, а вот кровь не находит русла, не находят русла слезы, и мы очищаем русло, а потом аккуратненько укладываем в него слезы, одну слезинку за другой. Они не должны напирать друг на друга, как прежде. И это, уверяю вас, будет продолжаться до тех пор, пока слезы не сольются в одно целое. Итак, я не собираюсь приводить вас в волнение, в движение, я и сам стараюсь не волноваться и не двигаться, чтобы не втянуть в изображение и вас, я-то держусь спокойно, я, но не изображение, оно дрожит в ваших руках, но я веду себя хорошо, я спокоен, пока вы без помех разглядываете на снимке мое тело, которое еще совсем недавно пребывало в своей шкуре.

Я вообще этого не делал. Не делал я и фотографий. Себя самого я тоже не делал, но вопреки всему сделан я очень даже неплохо! Ничего не скажешь. Мне бы следовало быть чуть прочнее, да что уж тут. Я тоже поработал вполне квалифицированно, так что сейчас вы вряд ли сможете отделить нас друг от друга, меня и эти мои снимки! Вы можете содрать с меня кожу, но не фотки! Нет, даже кожицу, которой я лишился при стрижке деревьев, при обрезании, но и без него, сотворил не я, поэтому не думайте, что можете вот так запросто ее у меня отобрать. Как ни всматривайтесь в снимок, все равно ничего у меня не отнимете. Ничего не позаимствуете. Ну что же, иногда люди нравятся самим себе на фото. Мне это непонятно, и все же повторю еще раз: выдающаяся стратегия иммунной системы, о которой здесь пойдет речь, и заключается в терпении по отношению к самому себе. Это сеть, которая должна улавливать и подавлять только чужеродные тела, а собственное щадить. И эту сеть, полную изображений, мы теперь вытягиваем и втягиваем в себя, изображения в ней – наша добыча. Вот так и создается терпимость по отношению к себе. Смотрите, что происходит! Возможно, абсолютно ничего, потому что эта дурацкая иммунная система, однажды образовавшаяся, ничего больше в себя не впускает, не впускает даже нас самих. Притом что мы – нечто большее, чем мы сами! Она права, эта иммунная система! Итак, теперь вы можете, ни о чем не беспокоясь, спрашивать своих советчиков по части медицины, с вами ничего не случится, оба советчика, тот, что на бумаге, и тот, что во плоти, ответят молчанием на упреки, которых вы им даже не делали.