Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти - Мария Пуйманова

— Все надо уладить по-хорошему, — проникновенно сказал Хойзлер. Теперь он часто бывал в умиленном настроении. — Мы миролюбивый народ, мы как голуби, такова наша историческая традиция. Я тоже за социализм, но разумный. Все должно развиваться постепенно, ведь обо всем можно договориться, к чему хватать друг друга за горло?

Но Хойзлера никто не слушал, кроме его супруги, да и та наполовину пропускала его сентенции мимо ушей. Ружена тщетно ломала голову: как же это она, такая практичная и знающая жизнь женщина, в чем-то промахнулась и попала впросак? О ее немецких дружках ничего не слышно, они пали где-то на фронтах в России и в Африке, нацистские семейства потихоньку выбираются из Праги, и вокруг Ро как-то сразу все опустело, она очутилась вдруг на виду. Особняк в Бубенече был велик, и в нем становилось жутко.

У глупых женщин интуиция развита лучше, чем у глупых мужчин. И пока старый шут Хойзлер уверял себя и свою Руженку, что все пройдет так же гладко, как в 1918 году, Ро жила в тревоге и чувствовала, что почва колеблется у нее под ногами.

— Только бы первого мая не было беспорядков! — тревожилась она. — Теперь это может стоить жизни!

Но первого мая ничего не произошло.

Потом настал день, когда в газетах появился портрет Гитлера в черной рамке и сообщение, что фюрер трагически покинул свой верный народ и взял с собой в свадебное путешествие в Валгаллу свою Еву. Подумать только! Такую утонченную женщину, как пани Ро, не может не тронуть столь романтическая любовь. Вот видишь, Густав, а говорили, что он импотент!

— Легко отделался, — высказалась Барборка. — Сперва сулил сделать из своей Германии цветущий сад, потом превратил ее в груды развалин и, наконец, выскользнул из петли. Э, что виселица! В клетку надо было его посадить и показывать, как дикого зверя!..

Шесть лет назад, в роковом марте 1939 года, Нелла в душе горячо жалела, что Гитлер не сломал себе шею, когда его автомашину занесло по пути в пражский Град. Когда же она впервые услышала о покушении на Гейдриха, то очень огорчилась, что покушались не на Гитлера. А сейчас эта мерзкая смерть пришла слишком поздно. Она воспринималась с удовлетворением, но лишь как один из признаков краха фашизма. На фоне общего стремительного хода событий кому важен сейчас этот сенсационный эпизод? Красная Армия уже вступила в Берлин, и пражане дрожали от нетерпения — когда же начнется и у нас? В том, что оккупации подходит конец, были уверены все, гитлеровцы тоже к этому готовились. Разве сам Франк не заявил, что, если ему придется уйти из Праги, он громко хлопнет дверью?

В феврале, после того ненужного налета, когда, как говорят, американские летчики спутали Прагу с Дрезденом, Станислав и Андела помогали на спасательных работах. Они остановились перед разбомбленным монастырем «На Слованах». Больше всего пострадала церковь, она походила на торс с обрубками вместо рук.

— Что колокольня! — тихо сказала Андела. — Колокольню отстроят снова. А вот люди… Убитого не воскресишь. Помнишь ту девочку?

Старый бенедиктинский монастырь тоже показался Станиславу изувеченным одноруким существом, и, не будь молодому человеку стыдно перед Анделой, он расплакался бы, глядя на это увечье. Его очень тревожила мысль, что теперь, в последние дни, нацисты могут разрушить Прагу. Разрушить прекрасный Тынский храм с шариками на шпилях, похожими на яблоки, зажатые в кончиках пальцев, отрубить обсерватории голову в зеленом колпаке, сломать арфу мостов над Сметановой Влтавой. Обрушится Карлов мост, и процессия сомнамбулоподобных святых утонет в реке, рухнут стены кафедрального собора святого Вита, и от них останутся лишь обломки, над которыми будут кружить чайки. Будут разбиты старинные водосточные трубы, умерщвлена отроческая церквушка святого Иржи и смешная, веселая «Эйфелева башня», сгорят кудри Праги — малостранские сады и зелень бровей над слуховыми окнами, будут выколоты сотни тысяч глаз, которыми глядят на свет человечьи жилища, будет изувечен, обезображен чудесный облик этого города!

Правда, часы на всех колокольнях — от храмов Людмилы и Штефана до самого Страгова — уже отбивают последний час протектората. Но куранты Лореты все еще вызванивают под окнами Франка… И как, собственно, все это произойдет? «Дурак я, что тогда, после мобилизации, сдал оружие. Надо было не сдавать, надо было всем нам взбунтоваться, как взбунтовался гарнизон Фридека».[250]

Однажды вечером Станя ушел из дому. Матери он сказал, что идет на ночное дежурство по противовоздушной обороне. Вернулся он уже на рассвете, злой и усталый, в грязной обуви, и утром на всех огрызался. Ничто так не портит настроения, как неудача. Станя встретился со своей группой у «Звезды»[251], к одиннадцати часам вечера они были на условленном месте и ждали, что им сбросят оружие. Всю ночь лирик Станя поднимал свой девичий нос к весенним облакам и ждал, когда же свалится с неба желанное оружие. Но оружия не бросили ни в прошлый раз, ни теперь. Это уже вторая попытка. А ведь воздушная тревога была, выли пражские сирены, самолеты прилетели с запада и осветили Прагу люстрой ракет, которые гроздью желтых шаров повисли над Вршовицами и Высочанами. Самолеты покружили над городом и улетели, не сбросив ни одного патрона. А в Словакии и Моравии русские сбросили так много оружия! Что ж делает с нами Лондон! Ведь все было твердо условлено, у нас есть с ними связь! Разыгрывают они нас, что ли? Сейчас не время для этого, сегодня не первое апреля, а третье мая, и эсэсовцы ходят увешанные оружием, как рождественская елка игрушками. Не брать же мне у Мити его монтекристо…

А от этого мальчугана нет покоя. Все дядя да дядя, когда же начнется? Не дает прохода!

В школе не было занятий, и Митя надоедал всем дома. То и дело он, запыхавшись, прибегал с улицы, чтобы объявить свежую новость. Около Дейвицкого вокзала он встретил колонну людей, похожих на тени. На спинах у них были узлы, на головах солдатские кепи, одежда — штатская и вся в лохмотьях. Это французские военнопленные, они едут домой. Значит, уже начинается! Митя поджидал и другие транспорты и все глядел, нет ли в них отца, о котором ничего не было известно с тех самых пор, как железнодорожник, ездивший в Улы, сообщил, что Антонин Буреш исчез. Митя носил в карманах сахар и сухари, подавал их пленным, шагавшим с краю шеренги, и исчезал. Мальчишка неуловим, как ветер. А сейчас убегали даже заключенные.

Бабушка дрожала за Митю во время налетов. Эх, знала бы она, что вчера, когда Митя был в Стромовке и упражнялся с приятелями в тире, им пришлось поспешно залечь, потому что американские истребители спикировали на локомотив. Этакие маленькие самолеты, назойливые, как комары. Побомбили изрядно!

Каждое утро в одиннадцать часов начиналась воздушная тревога. Женщины ворчали: «И обеда не сваришь, прилетели бы в час дня!» Нелла каждый день ссорилась с Барборкой, которая не хотела уходить из уютной кухни в подвал. Разве Барборка забыла о жертвах бомбежки в среду на великий пост и в вербное воскресенье?! Но Барборка упорствовала, ссылаясь на важные причины: у нее еще не готовы кнедлики, как раз доваривается картошка и может пригореть соус. Тихая Нелла Гамзова громко сердилась и изо всех своих слабых сил выталкивала Барборку за дверь. Митя тем временем убегал на чердак, чтобы воочию убедиться, действительно ли много самолетов летит с запада — как сообщало местное радио на волне четыреста пятнадцать метров, — и глазом знатока определить, истребители это или бомбовозы, летающие крепости или пикирующие бомбардировщики. Барборка, когда Нелле наконец удалось выставить ее из квартиры, тоже бежала на чердак и, высунув голову из слухового окна, осведомлялась: «Бомбят?» Только после этого она накидывалась на мальчика: «Ты зачем сюда залез?»

Во время налетов пражане вели себя довольно легкомысленно, демонстрируя хотя бы этим — пока ничего другого не сделаешь — свои политические симпатии и молчаливо презирая нацистов, которые были научены событиями в Германии и панически боялись бомбежек.

В убежищах люди сидели как на иголках. Даже самые робкие и напуганные мечтали: «Скорей бы началось!» Счастье приближается, и не хватает терпения ждать. Путешественнику, возвращающемуся домой из Центральной Африки, самым долгим кажется последний час в поезде, на перегоне Здице — Прага. Просто вечность! Будущая мать на исходе девятого месяца думает, что ребенок, который ворочается у нее под сердцем, никогда уже не родится. Да, это будет больно, да, это будет мучительно, я знаю, и все же скорей бы это началось!

В пятницу Нелла, задумавшись, шла по Стршешовицам и вспомнила Гамзу и Елену. Память о них неотступно преследовала ее в эти таинственные майские дни. В воздухе витала надежда на счастливый исход, а в сердце Неллы шевелилась тревога о сыне и о внуке. Нет, лучше не думать об этом. Нелла вышла на проспект Белькреди, где было оживленно и шумно, как во время крестного хода, и чуть не наткнулась на табуретку, выставленную на тротуар. На табуретке стояла девушка в передничке продавщицы. В одной руке у нее была банка с водой, сверкающая в лучах весеннего солнца, в другой большая веселая губка. Размашистыми движениями девушка смывала со стекла витрины надпись: «Bäckerei»[252].