Обман Инкорпорэйтед (сборник) - Филип Дик

– Я бы переспал с вами, – сказал Хедли вслух, – хоть и женат – и хотя у меня есть сын. Но вы бы со мной не переспали.

– Нет, – сурово сказала Марша. – Я бы не смогла.

– Вы уже почти это сделали, – он иронично ухмыльнулся. – Если бы я разулся, вы бы переспали.

Тонкие пальцы Марши разворотили сандвич с куриным салатом.

– Возможно. Теперь я уже не знаю. Мне хотелось.

– Посмотрим правде в глаза, – произнес Хедли. – Мы два сапога пара… в каждом из нас нет ни капли верности. Вы бы изменили Бекхайму, а я – своей жене. Именно этим мы сейчас и занимаемся.

– Я не считаю, что изменяю Теду. Я ушла от него: он знает, что между нами все кончено.

– Вы изменили ему, когда впервые заявились в тот день в магазин. А я изменил Эллен давным-давно. Может, с нами что-то не так… Наверное, потому-то мы и не можем нигде укорениться. Мы перерезали свои корни своей неверностью. Кому вы верны? Хоть кому-нибудь?

Марша не ответила.

– Я не верен никому, – сказал Хедли. – Я никогда не думал о верности кому-то – разве что абстрактному идеалу. Я никогда не был предан своему начальнику или жене. Я предавал своих друзей – это хуже всего. Всех… свою родину, общество, в котором родился. И потом я еще удивляюсь, почему я ни во что не верю. Почему никому не доверяю. Я ищу того, в кого можно уверовать… но сам при этом неверен. Я даже не знаю, что значит быть верным. Да, что-то тут не так… и причина во мне.

Марша сказала:

– Но мы же бунтари, Стюарт. Мы пытаемся изменить мир.

– Никакие мы не бунтари – мы изменники.

Повисла тишина.

– К тому же, – подытожил Хедли, опустив жалюзи на окне, – мы не верны даже друг другу. Вы доверяете мне? Я вам абсолютно не доверяю: я знаю, что вы предадите меня точно так же, как предали Бекхайма, если вам стукнет в голову какая-то блажь. Нам обоим грош цена в базарный день.

– Не говорите так, – возразила Марша и порывисто потянулась к нему. – Вот, возьмите немного моего сандвича: не могу доесть.

Хедли расхохотался.

– Ладно, – сказала она. – Возможно, это все изменит. Я должна отметить постижение моей собственной сущности. Будь у нас какая-то выпивка, это был бы хороший повод.

Отдав ему сандвич, Марша добавила:

– Схожу к машине – сейчас вернусь.

Она открыла дверь и вскоре скрылась в темноте. Хедли слышал, как под ее ногами быстро заскрипел гравий, как она открыла машину и принялась там рыться.

Минуту спустя Марша вернулась с литровым виски «хейг энд хейг». Закрыв за собой дверь, вся запыхавшаяся, с раскрасневшимися щеками, она показала бутылку.

– Идет? – выдохнула Марша.

– Идет, – Хедли взял у нее виски. Руки женщины были ледяные, а сама бутылка – влажная от ночной измороси. – Постойте лучше перед обогревателем, – сказал он Марше. – Я налью.

Хедли вылил остатки молочных коктейлей в унитаз, вымыл картонные чашки и плеснул в них виски. Когда он вернулся в комнату, Марша свернулась клубком на диване: глаза широко раскрыты, ладони сжаты, лицо грустное и поникшее.

– Что случилось? – спросил Хедли.

– Я… не думала, что это будет вот так, – она обреченно улыбнулась ему, скривив губы. – Я возвращалась к вам: все должно было быть прекрасно. Мы вдвоем… понимаете, – Марша взяла чашку. – Спасибо.

– Разве вы не чувствовали этого всякий раз? – безжалостно спросил Хедли. – Подцепляя кого-нибудь новенького, разве вы не надеялись, что он – тот единственный?

Марша сгрудилась, жалобно уставилась в пол и безмолвно покачала головой.

– Я хорошо знаю, что всегда это чувствую, – неумолимо продолжил Хедли и, отпив виски, уставился на нее. Он почти не испытывал сочувствия к женщине и отстраненно наслаждался своим поведением. – Думаю, я не остановлюсь, пока не потеряю надежду от старости.

Женщина не шелохнулась.

– Выпейте виски, – сказал Хедли.

Послушно, точно брошенное дитя, Марша подняла чашку и выпила.

– Отлично, – удовлетворенно произнес Хедли и тоже выпил: виски опустилось на самое дно желудка и улеглось там твердым шариком, отчего Хедли подурнело. Предстояла пьянка знакомого типа – с тошнотой и раздражением. Но у него не было выхода: чем больше он пил, тем сильнее прояснялись мозги, а мысли становились холодными и чеканными. Комната приобрела металлический, блестящий оттенок: легкое онемение рук и лба вызвало лишь еще большую отрешенность, словно и Хедли, и сидящая на диване женщина были ненастоящими. Словно сама комната была искусственным макетом.

– Пейте, – грубо приказал он опять.

Минуту женщина посидела, крепко сжимая объемистую картонную чашку, а затем отчаянно, судорожно стиснула ее: картон прогнулся и смялся, темные струйки виски потекли между пальцами на ковер. У ее ног образовалась лужица, похожая на звериную мочу. Марша рухнула вперед и безвольной грудой сползла на пол.

Хедли поставил свою чашку и опустился рядом с ней на колени.

– Простите, – сказал он, хотя по-прежнему совершенно ничего не чувствовал: в душе все было холодным, как сталь. Вытянув руку, Хедли убрал темно-каштановые волосы с ее глаз. – Я не хотел. Я просто устал.

Марша кивнула.

– Да еще эта мерзость, – он встал, схватил чашку с виски, отнес к двери и вышвырнул ее наружу. Виски расплескалось по ступенькам, Хедли захлопнул дверь и вернулся к Марше.

– Я в порядке, – сказала она. – Будьте добры, принесите мою сумочку? Я положила ее на туалетный столик.

Он нашел сумочку и передал ей. Марша вытерла глаза, высморкалась и села, сжимая в руках носовой платок.

– Хотите вернуться? – спросил Хедли.

– А вы?

Хороший вопрос. Но Стюарт уже продумал ответ: он знал о своих чувствах еще до того, как вышел из магазина.

– Нет, – сказал Хедли. – Я не собираюсь возвращаться. Хочу покончить с этим.

– Я тоже, – шепнула Марша, встала и, шатаясь, повернулась к туалету. – Извините. Я сейчас приду. Можно?

Хедли отпустил ее, и она закрыла за собой дверь.

Марша вышла с улыбкой на лице. Она умылась и немного подкрасилась, но глаза распухли и покраснели: когда она приблизилась к нему, ее губы задрожали.

– Наверное, я выгляжу не очень привлекательно, – трогательно сказала Марша.

– Неплохо выглядите, – уклончиво ответил Хедли. Она причесалась и немного надушилась – вероятно, одеколоном или дезодорантом. Хедли это мало волновало: женщина была для него пустой, обезличенной оболочкой, лишенной особого очарования. Он осознавал тот сгусток недовольства, который носил в себе, сколько себя помнил: кроме этого, там почти не было ничего другого. Да и само это недовольство Хедли до конца не понимал и не контролировал… Казалось, оно даже не является его единоличной собственностью.