Закон оружия - Дмитрий Олегович Силлов

забывать о змее… которая может напасть сзади, – с запоздалым сожалением прошептал Ли.

Мир заволакивала непроглядная черная пелена. Но откуда-то сверху уже тянулись к последнему из чжурчженей сотни ласковых рук, и чей-то бесплотный голос мягко говорил о том, что равновесие все-таки существует. И что если в мире людей накопилось слишком много темного, то светлое непременно найдется там, где тебя ждут…

Хуса потерял слишком много для того, чтобы терять что-то еще. Последней, самой серьезной потерей был правый глаз. Если бы урусский воин успел подправить затупленный наконечник трофейной ордынской стрелы, сейчас Хуса, скорее всего, был бы уже в царстве Эрлика и снова выслушивал нудные наставления покойного старшего брата. Но Хуса был уверен, что наконечник здесь ни при чем. Он просто лишний раз убедился в колдовских свойствах волшебной мази. Никто из ордынских ветеранов не смог припомнить случая, чтобы воин, поймавший глазом стрелу, сумел выжить и так быстро оправиться от серьезной раны.

Хуса даже немного возгордился. Доспехов кешиктена и значка десятника ему так и не вернули, но он раздобыл черную повязку, похожую на ту, что носил на лице Субэдэ, и теперь, сидя у ночного костра, любил повторять:

– У нас с Непобедимым теперь пара глаз на двоих.

Слышавшие это хохотали до упаду, но Хусе было наплевать. Сейчас его заботило другое.

Рана на месте правого уха затянулась, затянулся и шрам от плети – волшебная мазь сделала свое дело. Но ее оставалось слишком мало. Потому теперь в битву Хуса шел исходя из того, что вовсе не стоит совать под мечи урусов оставшиеся ухо и глаз, рискуя лишиться при этом и головы в придачу.

Однако не стоило забывать и о том, что, если сам не успеешь взять то, что тебе причитается, другие окажутся более проворными.

Впереди человек в богатом халате с заляпанными кровью рукавами вел куда-то согнутую старуху в черном одеянии. На руке человека, лежащей на плече старухи, блеснул крупным яхонтом дорогой перстень. Удивительно, что эту парочку еще никто не взял на копье. Определенно, сегодня Хусе сопутствовала удача!

Он бросился вперед, занося саблю, но старуха внезапно словно что-то почувствовала и резко обернулась. Ее глаза полыхнули нечеловеческим, жутким огнем – и она, словно разъяренная кошка, бросилась в лицо Хусе, метя скрюченными пальцами в глаз бывшего кешиктена.

Душа Хусы ухнула куда-то вниз. Все, что он раньше слышал о шулмах[173], разом всплыло в голове. И быть бы Хусе вдобавок ко всему еще и слепым, но его спас страх. Так безоружный человек отмахивается руками от манула, защищающего своих детенышей. О том, что в его руке зажата рукоять сабли, Хуса как-то даже и не вспомнил.

Удар был слабым, но пришелся он точно по сморщенной шее. Старуха слабо вскрикнула – и упала на землю, словно насмерть подстреленная черная птица.

– Бабушка Степанида!

Рашид бросился к старухе, не обращая внимания на Хусу, уже заносящего саблю для второго удара, – только что пережитый страх проще всего глушится чужой болью…

Но удара не последовало.

Руку Хусы перехватила другая рука.

– Этот человек не урус, – хмуро сказал Шонхор.

Хуса нехорошо ощерился.

– Ты покрываешь того, кто помогал урусам? Потрясатель Вселенной завещал вырезать всех в городах, которые посмели сопротивляться Орде.

– Это не урус, – повторил Шонхор, сжимая кисть. – На нем одежды заморского торговца. Потрясатель Вселенной также завещал рубить голову всякому, кто обидит купца.

– Купца, имеющего ярлык!

Шонхор усмехнулся.

– Спроси его сам, куда он спрятал свой ярлык. Конечно, если знаешь его язык или язык урусов.

– Отпусти, – зашипел Хуса. Кисть, сжатая железными пальцами Шонхора, уже успела онеметь.

Молодой кешиктен разжал руку. Хуса бросил саблю в ножны, метнул в Шонхора взгляд, полный ненависти, но, не посмев ничего сказать, быстро ушел. Он помнил, как Непобедимый почтил этого молодого выскочку своим вниманием. Пусть торжествует… пока. Может, удастся поквитаться с ним в другой раз, когда лишних глаз будет поменьше, а сам он невзначай как-нибудь подставит под удар незащищенную спину.

– Пойдем, – кивнул Шонхор Рашиду. – Ты мой пленник, и тебя больше никто не тронет, пока Непобедимый сам не решит твою судьбу.

Последним в город вошел отряд Желтозубых. После ночной атаки русских их осталось не больше десятка. Пока внезапно спустившиеся со стен витязи рубили камнеметы и обслугу, сонные пожиратели падали, побросав свое оружие, разбежались кто куда. Спаслись немногие, но и из спасшихся в живых остался лишь каждый второй. Им, правда, отрезали носы и оба уха, но это было сущей безделицей по сравнению с тем, что ждало их товарищей. Другая половина стрелков умирала несколько дней, посаженная на толстые заостренные колья, лишь самая верхушка которых была смазана бараньим жиром. Трусам в Орде пощады не было.

Выжившие трусы были обречены подбирать то, что останется после храбрецов, – потому отряд Желтозубых и вошел в город последним. Но давно известно, что нет никого страшнее обозленного труса.

Опьяненные долгожданной победой, ордынцы порой великодушно оставляли кого-то в живых – ребенка, не доросшего макушкой до тележной оси, старика, глядящего на мир белками слепых глаз, молодуху, отягощенную животом, – как-никак, у всех в родовых юртах остались дети, родители, жены и не все сердца превратились в комки овечьей шерсти.

Желтозубых все это не касалось. Они все как один мечтали лишь об одном – чтобы от народа, ставшего причиной их увечья, не осталось даже воспоминания. Низший человек всегда склонен искать в других причину собственного несчастья.

Отряд стрелков растянулся вдоль главной улицы города. Один за другим сухо щелкали тетивы аркебузов, уничтожая все живое, что попадалось стрелкам на глаза. Ребенок ли, старик ли, брюхатая баба – какая разница? Из ребенка вырастет воин. Беременная родит воина. Слепой, бывший когда-то воином, может ударить копьем на слух. Обруби корни – и засохнет дерево. Так зачем рубить, надрываясь, толстенный ствол, когда можно решить все гораздо проще?

Глаза Желтозубых возбужденно блестели из-под окровавленных повязок, которыми были замотаны их лица. Азарт охоты глушит любую боль, и тем более слаще охота, когда жертвы не оказывают сопротивления.

Вдруг за спинами стрелков раздался низкий утробный рев.

Все разом обернулись, вскидывая взведенное оружие.

От ворот к ним бежал человек.

Но человек ли?

Грязные лохмотья, которые прилипли к его телу, вряд ли можно было назвать одеждой. Черные от сажи всклокоченные волосы больше напоминали вздыбленную шерсть дикого зверя. Это впечатление усиливали глаза, горящие нечеловеческой яростью на перемазанном грязью лице. Лишь большой колун, насаженный на длинное топорище, который существо держало в руках, указывал на то, что к стрелкам приближается все-таки человек.

Старший