Собрание сочинений. Том 9. Снеговик. Нанон - Жорж Санд

к окну и бросила взгляд на окно приора. Оно было закрыто, что никак не вязалось с привычками больного астмой, который даже в холодные ночи не позволял затворять его.

— Дюмон! — воскликнула я. — Вы меня обманываете!.. Приор…

— Вот вы опять беспокоитесь! — ответил он. — Смотрите, снова заболеете! Вы же обещали потерпеть несколько дней.

Я снова села, стараясь скрыть тревогу; Дюмон, желая уверить меня, что идет к приору, оставил при мне Мариотту, которую я не хотела расспрашивать. Пришла пора кормить меня, Мариотта ушла варить суп и тогда, оказавшись без присмотра и не в силах дольше мучиться сомнениями, я выскользнула из комнаты и, держась за стены, добралась до кельи приора, расположенной в конце небольшой галереи. Распахнутая настежь дверь, кровать без полога, перевернутые и сложенные вдвое матрасы, чисто выметенный пол, большое кожаное кресло, придвинутое к стене, убранная в шкаф одежда, не выветрившийся запах погребального ладана — все говорило о печальном событии. Тут я вспомнила, что из соседней комнаты, когда-то занимаемой Эмильеном, видно кладбище. Я пошла туда и, выглянув в окно, увидела почти у самой калитки совсем свежую могилу с некрашеным деревянным крестом, на котором не было никакой надписи; большой зеленый венок, висевший на кресте, уже чуть-чуть пожелтел.

Вот и все, что осталось от моего дорогого больного, которого я с таким упорством отвоевывала у смерти! Пока я сама боролась с ней, она завладела приором. А я ничего не знала… Разве что мой лихорадочный бред явился доподлинным отражением того, что происходило в тот час на самом деле.

Я вернулась к себе подавленная, и у меня снова случился приступ лихорадки, по счастью, не очень серьезный. Слезы хлынули из глаз, и мне стало немного легче, но сердце мое обливалось кровью при мысли, что я не услышала от моего старого друга прощальных слов и отеческого благословения.

Когда я полностью оправилась от болезни, мне наконец рассказали в подробностях, как умер приор. Сначала ему стало значительно лучше, а потом он спокойно заснул вечным сном.

Это несчастье произошло в тот момент, когда и моя жизнь висела на волоске. Он все звал меня, от него утаивали мое состояние, однако пришлось все же сказать ему, что я занемогла. Тогда, поманив к себе Дюмона, он сообщил ему свою последнюю волю.

— Если вы хорошо себя чувствуете, — добавил Дюмон, — и в состоянии пережить новое потрясение, которое, конечно, лишь усугубит вашу печаль о кончине приора, то послушайте меня. Думая, что у господина приора только очень скудные сбережения, и зная, как он ими дорожит, вы всегда старались кормить его трудами собственных рук и не позволяли ему истратить ни сантима. На самом же деле он был богат — четыре года назад я привез из его родного городка его долю наследства, которая ему причиталась, — ни мало ни много двадцать пять тысяч франков. Я пообещал никому не рассказывать об этом и сдержал слово. Я также знал, как он собирался употребить свои деньги; ведь когда к нам нагрянули разбойники, он так боялся и беспокоился не из-за себя, а из-за вас, Нанетта, из-за своей наследницы. Теперь щедротами приора вы богаты, даже слишком богаты для Эмильена, за которого без всяких колебаний можете выходить замуж.

«Эти дети меня спасли, — говорил мне приор. — Они вызволили меня из темницы, где я оставил свое здоровье, а не будь их, оставил бы там и свою жизнь. И вот теперь она сама уходит, но не зовите священников, не хочу слушать их дурацкую болтовню. Обойдусь без них — я сам исповедуюсь господу богу, в которого верую, тогда как большинство церковнослужителей давно уже изверились. Надеюсь, что умру в полном согласии с ним, и если в жизни я погрешил в чем-нибудь, постараюсь замолить свои грехи этим добрым делом. Я сделаю богатыми обоих детей, которые меня любили, холили, утешали, старались продлить мои дни, в особенности Нанетта. Она была ангелом для меня, настоящим ангелом-хранителем! Ради меня она принесла немало жертв и достойна того дара, который я подношу ей. Только ее я назначаю своей наследницей, ибо знаю, что она любит Эмильена и выйдет за него замуж. Нанетта умница и сумеет найти хорошее применение моим деньгам. Когда вы закроете мне глаза, сразу же возьмите из-под подушки бумажник. Там лежит письменный приказ о выплате известной вам суммы, которая лежит в лиможском банке брата господина Костежу. Мое завещание, помеченное тем самым днем, когда вы привезли мне эти деньги, я вручил господину Костежу, но не сказал, сколько и кому завещано. Вы отвезете к нему Нанетту, и он поможет ей вступить в права наследства».

— Я сказал приору, — продолжал Дюмон, — что у него есть родные, и, вероятно, он не имеет права лишать их наследства. На это он ответил, что никого не обделяет; его братья и сестры в течение сорока лет, пока он жил в монастыре, проживавшие его доходы, честно предложили не только выделить его долю наследства, но и возместить растраченное; приор отказался от этого предложения с условием, что, умри он первым, они ни на что не станут притязать. У него есть бумага, подтверждающая их согласие, а честность его родственников служит дополнительной гарантией. Словом, приор сказал, что все бумаги лежат в бумажнике, и действительно, я их там и нашел. Не дожидаясь вашего выздоровления, я написал господину Костежу, который немедленно мне ответил; сегодня вечером он будет здесь и введет вас по владение наследством, собственноручно оформив необходимые бумаги. Он спросит вас, как вы желаете употребить ваш капитал, и вам надо это решить.

Дорогой Дюмон, — ответила я ему, — сейчас я не могу думать об этом. Мне хочется только плакать и вспоминать моего бедного ушедшего друга, которого я даже не могу поблагодарить за такую заботу обо мне!

— Ты отблагодаришь его в своих молитвах, — сказал Дюмон, считавший меня уже женой Эмильена и потому старавшийся говорить мне «вы». Но время от времени он по привычке переходил на «ты», чем доставлял мне только удовольствие, — Я никогда не был особенно богомольным, — добавил он, — но верю, что души усопших нас слышат, и ночью мне кажется, что я все еще беседую с нашим дорогим приором и что он мне отвечает.

— Я тоже, Дюмон, вижу его, слышу его голос и утешаюсь только тем, что и он видит и слышит меня. Я надеюсь, он знает, что его последний вздох я не приняла не по своей вине, и видит, как я его оплакиваю, люблю и отдала бы все свое