Сказания о людях тайги: Хмель. Конь Рыжий. Черный тополь - Полина Дмитриевна Москвитина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Знатные гости потерянно потупились.
Доктор Грива ничуть не обрадовался явлению пророка Моисея. Экое чудище! Будет трубить в застолье, как сохатый в лесу, заглушит всех и выставит на посмешище.
– Так, значит, пророк Моисей? – поинтересовался доктор Грива. – Не имею чести быть знакомым с вами. А позвольте, как вы стали пророком? Самовнушением или миропомазаны?
– Шизофреник, – сказал доктор Прутов.
– Ярко выраженный параноик, – уточнил доктор Прейс.
Пророк, набычившись, разглядывая маленького человечка, туго соображал: неужели это и есть сам хозяин?
– О, Создатель! – рявкнул он с досады, что промахнулся. – Много птиц поющих и летающих по пустыне сей хладной! Птичье житие даровано Создателем пророкам, которые слово Господне не всуе держат, а в люд несут.
Маленький доктор сухо урезал:
– Ну, я земной житель. Земной. Птичье житие – не моя стихия. Вам виднее, пророк. Я лично неверующий. Атеист. Э, Антон Францевич, угостите пророка огурцами. Земными огурцами. Покажите ему парники – земные парники, не птичьи. Ну и сведите на пасеку к Яну Виллисовичу. Пусть угостит медком. И проводите потом. Честь имею.
Доктор слегка кивнул пророку и позвал за собой гостей – нечего, мол, глазеть на идиота.
– Или! Или! Ламма Савахфана! Ламма Савахфана! – взвыл пророк, не ожидавший такого приема. – Ты хто будешь, раб греховный? – уставился он на управляющего заведением доктора Гривы, Антона Францевича Цыса. – Хто будешь, бритоусец? Сокомпанеец сего малого человека, утопшего во гордыне, или соутробец? Еще скажи, где мне сыскать гордоусца инженера Гриву? Ох, будет слово обвинное ко Гривам всем!.. Будет!..
IX
Дуне скушно, скушно. Позевоту мнет. Зачем Грива-младший привел ее на эту пасеку, в большой дом на две половины? Им не о чем говорить. Не о чем. Про Дарьюшку он что-то мямлил, тянул и ничего не сказал. Ах, какие они скушные, Гривы.
Она сидит на деревянном стуле у большого окна. За окном по горке в багровом закате колючие необобранные кусты облепихи. Ягоды лепятся прямо на веточках, как желтые круглые пуговки. Сорвать бы хоть горстку, покатать ледяные горошины на языке, чтобы сонность прошла. Неудобно зевать перед инженером. У окна – квадратный верстак. Книги, книги, бумаги, карандаши, микроскоп, какие-то пробирки, колбы на подоконнике, два бронзовых подсвечника с огарышами толстых восковых свечей, одинарная рама с подтаявшим льдом по нижним стеклам, некрашеный и давно не мытый пол из широких плах с черными щелями, забитый грязью, еще один верстак у стены, маслено-желтые кедровые стружки, рубанки и фуганок, сверла, долотья, стамески, на полу, возле верстака – неструганые доски для ульев в углу, один на другом – улья «дадана-блатта», а у другой стены – деревянная самодельная кровать, пуховая подушка в батистовой наволочке, узорчатое покрывало, на табуретке, рядом с кроватью, коробка папирос, чугунная пепельница, и тут же жестяная лампа, – и все это, вместе взятое, чудачество доктора Гривы. Сюда Грива прячется от мирской суеты и нервного переутомления; не житуха – рай божий! Над кроватью, на оленьих рогах, набор разных ружей, из которых, пожалуй, стреляли только на заводских испытаниях. Полушубок на гвозде, шарф, башлык, собачья доха, ушастая шапка. За верстаком в углу – беремя березовых дров сбочь кирпичной плиты. На плите – прокоптелый чайник, кастрюли точь-в-точь как на охотничьем зимовье. Им здесь не скучно, доктору с пчеловодом, Яном Виллисовичем. Ян Виллисович плохо говорит по-русски, а доктор Грива ни слова не понимает по-латышски – друг другу не мешают. Ян Виллисович поставил на стол перед Дуней фарфоровую тарелку с вырезанными сотами. По надрезам сотов желтый мед, пахнущий фацелией и донником.
– Угощайтесь, – пригласил Гавриил Иванович.
– Спасибо. Я не люблю сладкое.
– Дарьюшка любит сладкое.
– Да, – сказал Дуня. – Она любит сладкое, а я – горькое. Лук, чеснок, редьку, красный перец. Смешно, правда?
– М-да. – На лице инженера Гривы прикипели лиловые синяки – памятки вчерашней потасовки в кутузке Белой Елани, когда его измолотил взбешенный есаул Потылицын, перед тем как бежал со своими сообщниками.
Что-то вспомнив, Дуня посмотрела на Гриву.
– Вы из казаков Дона? – спросила.
У Гривы брови полезли на лоб.
– Помилуй бог! Еще чего не хватало!
– Может, родились на Дону?
У Гривы даже губы задергались, и он ответил с достоинством:
– Родился я в Кронштадте! Мой отец – дворянин.
– А!
– Почему вы спросили, что я родом с Дона, да еще из казаков, чтоб их черт побрал?
– Да вспомнила вот про комиссаршу нашего женского батальона – вашу однофамилицу, – сказала Дуня, отведав ложечкой ароматного меду. – Звали ее Селестиной Ивановной Гривой…
Дуня не заметила, как вздрогнул инженер Грива, но он вовремя взял себя в руки. Это же, конечно, сестра его, Селестина! Три дня назад отец получил от нее письмо, в котором Селестина писала, что она «давит хлеб из богатых мужиков» и скоро приедет работать в Минусинск. Отец до того был взбешен действиями дочери-большевички, что даже от именин хотел отказаться. «Это возмутительно! Мало того что она три года таскалась по фронтам, так теперь, пожалуйста, грабежом занимается! – гремел папаша. – Чтоб не слышал о ней ни единого слова! Ни единого слова!»
– Так что же она, та Селестина Грива? – сдержанно напомнил Гавриил Иванович.
– Бандитка, что еще? – ответила Дуня. – Ох и злющая была!.. Сколько офицеров из-за нее арестовала ВЧК! И за всеми нами, батальонщицами, шпионила. Родом она, говорила, с Дона. Забыла, какой станицы. Мать ее будто была атаманская дочь.
– М-да, – промямлил инженер Грива, потирая синяки.
Из передней избы раздался трубный голос:
– Спаси, Христе! Да будет прозренье от невери в доме сем. И тут бритощекий? Ох, неверь! Неверь!
Грохочущий бас испугал Дуню: она узнала голос. Узнала! Быстро выглянула в дверь и спряталась за косяк.
– Боженька!
Грива подошел к двери и посмотрел. Ну и ну!
– Что за старик? – спросил у управляющего.
Тот ответил:
– А хто его знает. Назвался пророком Моисеем. Велено было отвести сюда, чтоб погрелся. И медом угостить. Доктор наказал, чтобы проводить потом с пасеки, а он говорит, не уйдет, пока не скажет «обвинное слово».
– Привяжи язык, бритоусец, – осадил могучий гость. И молодому Гриве: – Должно, инженер Грива? Тебя ищу.
– Что вам от меня нужно? – нахмурился Грива, заслонив собою дверь.
– Чаво так глядишь-то? Али я зверь? Погрязли, вижу, с отцом! Жарко те будет, инженер пригожий.
– Никакого ему угощения, Антон Францевич. Пусть убирается к себе в богадельню. Фигура!
– Ох, не зуди, господин хороший, Гавриила Иванович. Не зуди. Не будь выше отца свово, погрязшего во гордыне! Скажи, из Белой Елани утром увезли тебя в тюрьму красные комиссары, а ты – вот он, жив-здрав! Али чем умилостивил красных, что в тюрьму не упрятали?..
– Убирайся, старик. Сию минуту! Выведи его, Антон Францевич. А ты помоги, Ян Виллисович.
Раздался грохочущий хохот:
– Гляди, гляди, Создатель, как вскипел! Ха, ха, ха! Спытай, господин инженер, сам силу, а не принуждай к тому людей купленных. Ха, ха, ха! Угощай, управляющий! Живо мне! Да не в грязной избе потчуй, веди в чистую половину.
– Не пускайте его сюда, не пускайте! – попросила Дуня. Она знала этого ужасного пророка староверческого Знаменского скита: от одного его голоса в дрожь кинуло и пот выступил на шишечке ее чуть вздернутого носа.
– Глас бабы слышу? – загремел пророк, напирая на инженера Гриву.
– Ты, ископаемое…
– А ну, отслонись от двери, инженер, во блуде и невери погрязший! Дай глянуть на бабу ту. Чаво она там бормочет?
Грива не устоял в дверях – пророк Моисей отмел его прочь в сторону, за косяк и, рыча, пригнув лохматую голову, вошел в чистую половину избы. Уставился на Дуню, развел руками, громогласно возвестив:
– Спаси мя, Лилию зрю! Фиалку зрю! Дуню Юскову зрю, Господи. Откелева заявилась плоть духмяная? Три года не зрил тя, сладостная Лилия. По Красноярску шарил, искаючи тебя. Мадам Тарабайкина сказала:
