Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

В Петербурге шум, гремят витии на втором конгрессе Коммунистического Интернационала, приехал Ленин... Он откровенно заявил о своих принципах: «несвобода» и «неравенство» для капиталистов, а под ними подразумеваются все некоммунисты, даже «социалисты-соглашатели», не признающие диктатуры. Формула великой французской революции развенчана: свобода и равенство только в пределах класса-диктатора, вместо братства — гражданская война,

26 июля. Трудно уединиться для беседы с самим собою. Сошлись тесной группой десять обитателей нашей «литературной палаты», беседуем, организуем вечерние чтения и концерты для сотни отдыхающих. Мирно уживаемся в нашей маленькой группе, жертвы нынешнего режима. Вот русский драматург Урванцов{697}, автор бойких пьес, милый человек, не теряющий бодрости, хотя сын у него где-то пропал. С другой стороны, старик Мыш, теперь разбитый физически, разоренный; он стонет, вздыхает и сейчас сказал мне, что ждет смерти-избавительницы. Вот еще бодрый 75-летний В-в, бывший учитель гимназии (русский), пишущий книгу о графе Блудове и его эпохе; бывший редактор иллюстрированных журналов Мерц{698}, пара журналистов, художник, полупоэт из декадентов, эпилептик. А старый одесский журналист Рашковский чаще всего сопровождает меня в прогулках, ноет, рвется из тюрьмы...

30 июля. Кончаются дни в доме отдыха. Необычно для меня прошли они: больше с людьми, чем с природой. Бесконечные беседы с сожителями по палате о политике, к которой в общем одинаково относимся, о литературе и даже о вечных вопросах... В городе обыски, аресты: ищут дезертиров из армии... Красные стремительно идут к Варшаве...

В устраиваемых нашей литературной группой чтениях некоторые заискивали перед «товарищами», ненавидя их и душе. Я после некоторых колебаний решил читать на опасную тему (косвенный ответ Ленину на вышеприведенную речь о «несвободе» и «неравенстве»): «Свобода, равенство и братство как лозунги великой французской революции». Третьего дня прочел. Представил вкратце историческое развитие этой «святой троицы» в XIX в., намекал на отсутствие свободы и равенства в современном (советском) строе. Иллюстрировать это современною действительностью было опасно, и конец пришлось скомкать. Судя по бурным аплодисментам, многие поняли{699}.

1 августа, Петербург. Вчера вернулся в город... После шума и сутолоки общежития приятна тишина в просторной квартире, вдвоем, в мирных беседах...

5 августа. Вчера тягостные впечатления в заседании совета нашего университета. Комиссия Дома ученых чуть не исключила всех нас из списка получателей пайка на том основании, что университет не признан петербургским Комиссариатом просвещения. Им доказали, что он признан в Москве, и теперь наши права на кусок хлеба восстанавливаются... Больше двух часов судили и рядили об этих вопросах желудка и не дошли даже до обсуждения очередного вопроса о факультетских программах.

Возвращался пешком с Троицкой на Каменноостровский проспект с Ю. Бруцкусом, недавним узником Москвы, арестованным за сионизм. Он мне рассказывал о палестинских делах, о пасхальном погроме в Иерусалиме... Сам хочет уехать в Литву... Интеллигенция массами переходит в стан торжествующих. Проф. Гредескул агитирует здесь за большевизм... Встретил его третьего дня, сухо поздоровался и поспешил уйти...

8 августа. Государственный коммунизм в его российской форме останется деспотичным: правительство — единый капиталист-помещик вместо прежнего множества; оно раздает хлеб, работу, но не поровну: кто ближе к власти больше берет, ворует, грабит...

18 августа. …Польша отчаянно отбивается от красной армии у Варшавы... Запоздалая весть о детях в Варшаве: приезжий видел их минувшей весной; здоровы, беспокоятся о нас. Ну, а сейчас что творится в Варшаве, где Ганнибал у ворот? Винавер в Париже, отошел от общерусской политики «белых», соединившихся с черными, издает «Еврейскую трибуну» и ушел в еврейскую работу, что делает ему честь...

21 августа. Красная опасность пробудила поляков, и они отбросили красную армию от Варшавы... Страшную весть узнал вчера: мой переводчик Израиль фридлендер из Нью-Йорка, бывший в составе американской делегации и поехавший на Украину для раздачи помощи погромленным, убит по дороге, по-видимому с целью ограбления. Святой мученик!.. Человек духа попал в страну людей крови и погиб, помогая жертвам разбойников. Не могу мириться с этой смертью. Все еще хочется думать, что это не тот Фридлендер, а другой, хотя его товарищ по делегации Пайн раньше назвал мне именно его...

24 августа. Вчера впервые осквернился соприкосновением с нынешней властью. Был утром в Комиссариате просвещения на заседании с заведующими школьным отделом Зеликсоном{700} и Кристи{701}, вместе с Лозинским, Красным и проф. Платоновым. Обсуждался наш проект института истории и культуры еврейства, в котором объединятся Историко-этнографическое общество, наши архивные комиссии (погромная, ритуальная, библиографическая) и, эвентуально, наш университет. Проект одобрен здесь, и Кристи едет с ним в Москву, но что скажут там, в центре? Завелась там банда в Комиссариате просвещения, в «секции национальных меньшинств», где бывшие учителишки и коммивояжеры просвещения пакостят нашим петербургским начинаниям. Орудует там еврейская «Культур-Лиге», которую я назвал «Lüge-Kultur» (культура лжи)... Заседавшие с нами «чины» производят впечатление «примазавшихся»: Зеликсон — бывший служащий в канцелярии одного еврейского комитета, Кристи — из южнорусских дворян... Мы ожидали приглашенного на заседание Волынского, но он не явился: не удалось мне повидать старого приятеля Л. Л. Флексера, которого не видел 30 лет и считал свихнувшимся...

29 августа. Начал главу о Германии, но отвлекла забота о борьбе с предстоящим холодом. Мы купили переносную печку с трубами и пару саженей дров, и есть надежда, что будет нагреваться зимою и кабинет. Чувствую себя так, как будто одолел опасного врага, от которого ждал верной гибели...

Под вечер зашел П[ерельман]. Опять напомнил о предстоящем собрании друзей по случаю моего 60-летия в сентябре. Сообщил, что к моему литературному юбилею (28 апреля 1921) организуется официальное чествование. Я попросил в сентябре ничего не устраивать... Мои доводы убедили П., и таким образом до будущей весны я свободен от повинности быть юбиляром. — Сегодня же вручил П-ну свое завещание, написанное в июле...

2 сентября. Встречи. Явился Шай (С.) Гурвич, изгнанный из Берлина еще в начале войны и скитавшийся в последние годы по Украине. Приехал из Харькова. Вспомнили старину, поохали о новизне. Два конца жизни, два полюса: Мстислзвль 1877, Петербург 1881 и — 1920! Вчера с ним заседал в совете нашего университета, где он намечен лектором, эфемерным в эфемерном университете.

Во втором заседании по поводу института' встретился с Л. Л. Флексером-Волынским. Тот же, худой, безволосый и безбородый, с монашеским лицом, грустный, ужасающийся современностью. Не виделись с 1890 г., ровно 30 лет. Он заметил, что я мало изменился, только сильно поседел, Я сказал: «Раньше седел от старого царизма, теперь сугубо седею от нового»,