Игра в цивилизацию: Фантастические рассказы - Клиффорд Саймак

Но эта мысль казалась ему омерзительной, будто наносила оскорбление самой его человеческой сути. Он имеет право быть самим собой и потому ощутил глубинную ярость на тех, кто надменно взял на себя право превратить его в другого.

Напрашивался очень простой вывод; две вещи были кристально ясны: во всех своих поступках он имеет право быть самим собой, а помощи ждать неоткуда. Добиться развязки надо сейчас же, прежде чем понадобится сон.

Он встал, сжимая газету в руках, развернул плечи и повернулся к двери. Но у порога остановился, потому что ему вдруг открылась ужасная истина: как только он покинет дом и выйдет во тьму — защите конец. В темноте газета станет бесполезной, ведь он не сможет прочесть заголовок.

Взглянув на часы, Харрингтон увидел, что еще только четвертый час. Впереди целых три часа темноты, а ждать так долго нельзя.

«Мне нужно время. Нужно на чем-то выиграть время. В ближайшие несколько часов я должен каким-то образом разбить или отключить Харви. Хотя это может оказаться только частичным решением проблемы, но это позволит отыграть время».

Он стоял уже у двери, и тут ему пришло в голову, что все может обстоять вовсе не так — а если ни Харви, ни Мэдисон, ни Уайт тут вовсе ни при чем? Он мысленно собрал их вместе и сумел убедить себя в их виновности. Харрингтон признался себе, что может подвергнуться самогипнозу, не менее эффективному, чем гипноз Харви — или кто там гипнотизировал его на протяжении тридцати лет.

Хотя, пожалуй, гипноз тут ни при чем.

Но чем бы оно ни было, пытаться раскопать это сейчас просто бессмысленно. Есть и более насущные проблемы, требующие немедленного решения.

Для начала следует изобрести какую-либо иную защиту. Без защиты он не сумеет добраться даже до вестибюля «Ситуации».

Он подумал об ассоциациях — нужны какие-нибудь ассоциации, какой-нибудь способ напомнить себе о том, кто он такой на самом деле. Вроде ниточки на пальце или звоночка в мозгах.

Дверь студии отворилась, и там показался Адамс, стискивающий на груди свой поношенный халат.

— Сэр, мне послышался разговор.

— Это я,— ответил Харрингтон,— по телефону.

— Я думал — а может, кто-нибудь зашел на огонек. Хотя для визитов это самое неподходящее время суток.

Харрингтон стоял, молча глядя на Адамса, и чувствовал, что угрюмость отчасти покинула его — ибо Адамс остался тем же самым, не изменившись ни на йоту, оказавшись единственным реальным объектом из всей этой катавасии.

— Простите меня, но полы вашей рубашки не заправлены,— сообщил Адамс.

— Спасибо, я не заметил. Спасибо, что сказали.

— Вероятно, сэр, вам лучше лечь. Уже довольно поздно.

— Да-да, конечно, я скоро,— ответил Харрингтон.

Он послушал, как шаркающий звук шлепанцев Адамса удаляется по коридору, и начал заправлять рубашку.

И тут его внезапно осенило: полы рубашки — гораздо лучше, чем ниточка на пальце!

Потому что удивится любой, даже последний джентльмен, если полы его рубашки окажутся связанными узлом.

Он запихнул газету в карман пиджака и совсем выправил рубашку из брюк. Пришлось расстегнуть несколько пуговиц, чтобы сделать достаточно хороший узел.

Харрингтон постарался скрутить узел покрепче, чтобы он вдруг не развязался, и туго затянул его, чтобы нельзя было снять рубашку, не развязав узла.

И сочинил глупую строчку, которая должна сопровождать узел на рубашке:

Этот узел мне напомнит, что я —не последний джентльмен.

Потом вышел из дома, спустился по ступеням, обогнул дом и зашел в сарай, где хранился садовый инвентарь.

Там он долго жег спички, пока не отыскал кувалду. Так, с ней в руке, Харрингтон и пошел к машине.

И все это время неустанно повторял в уме ту самую строку:

Этот узел мне напомнит, что я — не последний джентльмен.

Когда Харрингтон двинулся к двери с табличкой «ХАРВИ», вестибюль «Ситуации» блистал точно так же, как и прежде, и был таким же тихим и пустынным.

Он ожидал, что дверь будет заперта, но она оказалась открытой, и он вошел внутрь, аккуратно прикрыв ее за собой.

И оказался на узком балкончике, по кругу огибавшем зал. Позади была стена, а впереди — перила. А в обрамленном балконом колодце находилось не что иное, как сам Харви.

«Здравствуй, сынок,— произнес Харви, точнее, раздался его голос в мозгу Харрингтона,— Здравствуй, сынок. Я рад, что ты вернулся домой».

Харрингтон стремительно шагнул к перилам, прислонил к ним кувалду и ухватился за ограждение обеими руками, чтобы заглянуть в колодец, ощутив всеохватную отцовскую любовь, изливающуюся от этого предмета, громоздящегося на дне колодца,— давным-давно позабытую любовь, исходившую от существа с трубкой, в твидовом пальто и с седыми бакенбардами.

Под горло подкатил комок, глаза увлажнились, и Харрингтон забыл пустынную улицу снаружи и все свои одинокие годы.

А любовь все изливалась; любовь, понимание и легкое недоумение, что он ожидал встретить здесь что-либо кроме любви — любви предмета, с которым был связан столь интимными узами на протяжении всех тридцати лет.

«Ты на славу потрудился, сынок, я горжусь тобой. Я рад, что ты снова вернулся ко мне домой».

Харрингтон склонился через перила, стремясь приблизиться к скрытому на дне колодца отцу, и тут одна из перекладин ограждения попала на узел, завязанный на рубашке, и тот больно впился в живот.

Тут же сработал рефлекс, и Харрингтон почти автоматически сказал: Этот узел мне напомнит, что я — не...

А потом повторил это вполне сознательно и с пылом, словно песнопение: Этот узел мне напомнит, что я —не последний джентльмен. Этот узел мне напомнит, что я —не...

Он уже кричал, пот струился по его лицу, а он отчаянно, будто пьяный, старался оторваться от перил и по-прежнему осознавал, что отец здесь и ни на чем не настаивает, ничего не требует — лишь выражает легкое огорчение и недоумение по поводу подобной сыновней неблагодарности.

Рука Харрингтона соскользнула с перил, пальцы нащупали рукоятку кувалды, охватили и сжали ее, а потом рука поднялась уже с кувалдой — для броска.

Но еще во время его замаха позади клацнула дверная защелка, и Харрингтон резко развернулся.

В дверном проеме стоял Сэдрик Мэдисон, а на его похожем на маску смерти лице было выражение олимпийского спокойствия.

— Избавьте меня от него! — заорал Харрингтон.— Пусть он меня отпустит, а не то я вас прикончу!

И сам был удивлен тому, что готов подписаться под каждым словом, тому, что при всей своей мягкости обнаружил в своем сердце готовность убить человека, не задумываясь.

— Ладно,— ответил Мэдисон, и отцовская любовь исчезла, а мир стал холоден и пуст, и только они двое стояли лицом к лицу.