Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

узкое лицо, с вывернутыми веками и лохматой угольно-черной и полуседой шевелюрой.

Потом она долго выбирала место – где писать? Конечно, не в шалаше – темно и не хватит расстояния – и не у моря, где скользили блики и нельзя было умерить яркость. Она посадила Жозефа у входа в шалаш, на табуретку. Фон был неопределенный, но теплый, оранжевая стенка чуть заметно переходила в синеватую тень шалаша.

Жозеф спросил, можно ли разговаривать, она ответила: «Конечно», – но предупредила, что иногда не будет ему отвечать:

– Значит, не слышу.

Она работала еще ощупью, подолгу смотрела на Жозефа, а потом быстро набрасывала на холсте бог знает что – какой-то серо-золотисто-синий мир, в который она должна была окунуться с головой, копаться и купаться. От левого края – к пустому четырехугольнику, заполнявшемуся тем, что должно было стать лицом Жозефа. Потом – к правому краю.

Жозеф сидел, скрестив ноги, и даже в грязном большом пальце, торчавшем из рваного башмака, видна была задумчивость, углубленность. Выцветшие голубые глаза рассеянно бродили по сторонам.

Он спросил названия красок, и она назвала: кость жженая, английская красная, охра золотистая, «мертвая голова».

– Это удивительные названия, мадам. И они так назывались всегда?

– Да.

– С сотворения мира?

Она улыбнулась.

– Может быть.

Она постаралась на первом же сеансе закрыть весь холст, чтобы наметилось то «самое общее», что должно было приблизить ее к портрету, который она видела в воображении. Но ничего не наметилось, и она с огорчением долго переводила взгляд с холста на Жозефа, у которого тоже стало огорченное лицо. Он, как ребенок, перенимал выражение.

– Вы снова очень похудели, мадам.

– Да? Ну что же! К старости лучше худеть.

– Но мне кажется, что вы нездоровы. Вы очень кашляете. Лучше вернуться в Бонифачо.

– Кончу твой портрет и вернусь.

– Здесь очень холодно по ночам.

– Ты же привез мне теплое одеяло.

Жозеф уехал, и она принялась за хозяйство. Надо было приготовить обед. Она чистила рыбу, думая о портрете. Потом прилегла отдохнуть, уснула, и оказалось, что она думала о нем и во сне.

На втором сеансе Елизавета Николаевна снова переписала весь холст, на этот раз меньшими долями, меняя то, что вчера шло свободно, открыто. Они разговаривали, и она сказала, что не боится смерти.

– Это потому, что вы будете жить долго, мадам. Вы – русская, а ведь русские живут долго. Говорят, что между ними много святых.

– Я не святая. Я – грешница, Жозеф.

Он надолго задумался.

– Нет, вы святая, мадам, – наконец сказал он. – В Бонифачо почти все уверены в этом, и мы будем молиться, чтобы Бог даровал вам долгую жизнь.

– Зачем?

– Но чтобы исполнилось наше общее желание, мадам.

Она засмеялась:

– Боюсь обещать, Жозеф.

Он смотрел на нее тревожными глазами. Левое веко опустилось. Он склонил голову набок. Она поправила позу.

– Я тоже очень кашлял, особенно по ночам. Сестры приготовили для меня настойку из трав – и все прошло. Завтра я не могу привезти ее. Надо сорок дней, чтобы она настоялась.

– Спасибо. Боюсь, что мне уже ничего не поможет.

Жозеф сказал, что завтра он не приедет, потому что Бог запрещает в воскресенье работать, и она долго убеждала его, что позировать – вовсе не значит работать и что Богу все равно, сидит ли Жозеф на табуретке в Бонифачо или подле ее шалаша. Ничего не произошло бы, если бы ей пришлось пропустить один день. Но это она понимала разумом, а разум не освобождал ее от тоскливого чувства, охватившего ее при мысли, что завтра она не прикоснется к холсту.

Ей очень помогало, что она уже четвертый год была знакома с Жозефом. Она писала странного, но для нее уже давно близкого человека. Круг ее жизни с каждым годом сужался. Отступил Стамбул с его вызывающе яркой палитрой. Отступил Париж с его сдержанностью, вещественностью, обыкновенностью – она не написала и десятой доли своего Парижа.

У нее остался «необитаемый остров», на котором отлично работается, никто не мешает. Лючия любит ее. Жозеф и его сестры, милые сороки, заботятся о ней, посылают ей старые фуфайки и теплые одеяла.

Неизвестно как и почему, но эти фуфайки, одеяла – и даже мазь от комаров, которую на днях привез ей Жозеф, – участвовали в его портрете.

– Вы плохо себя чувствуете, мадам?

– Нет, хорошо.