Россия молодая - Юрий Герман

— Открывай-ка.

Старик опять загремел ключами. Кормщик вошел первым. Старик сзади поднял над головою глиняный горшок, в котором коптил фитиль. Рябов сразу увидел Иевлева: он сидел против двери у стены, привалившись боком к печке.

— Пришел! — слабым, но радостным голосом сказал Сильвестр Петрович. — Я знал, что придешь.

— Пришел! — ответил кормщик. — Пришел, Сильвестр Петрович. Гостинца тебе принес. Здравствуй!

— Здравствуй! — попрежнему радостно сказал Иевлев. — Здравствуй, коли не шутишь, на все четыре ветра. Верно говорю? Не запамятовал еще в узилище, как вы, поморы, здороваетесь?

— Не запамятовал! — садясь возле Иевлева и развязывая узелок, молвил Рябов. — Оно дело нехитрое. Получай, господин капитан-командор, гостинцы. Табачок перво-наперво — добрый. Кремень, да огниво, да трут. Я гостинчика тебе по-своему собирал, как на Грумант, вроде бы на зимовье: чего там надобно, то и в тюрьме нужно. Снадобья, чтобы мы с тобой не зацынжали. Мазь бабинька Евдоха послала, лечить тебя будем. Так. Трубочка — обкуренная, хорошая. Теперь от супруги от твоей принимай…

Он говорил, и как бы даже не глядел на Иевлева, пока раскладывал на топчане гостинцы. Сильвестр Петрович справился с собою: быстро утер мокрые глаза, стал дышать ровнее, спокойнее, вновь заулыбался.

Светильню Рябов приказал не уносить. Ключарь попробовал было поспорить, что-де не велено, но кормщик так на него посмотрел, что тот поклонился и ушел.

— Да сыро что-то! — вслед старику крикнул Рябов. — Затопил бы, старый грешник!

Погодя оба закурили трубки.

— Ну что ж! — молвил кормщик, оглядывая стены каморы. — Ничего. На Груманте-то не в пример хуже было. Нынче отдохнем, а с утра пораньше за дело возьмемся — не узнаешь, Сильвестр Петрович, какие хоромы будут…

Иевлев молчал. Синие его глаза ярко светились в полумраке.

— Важно заживем! — говорил Рябов. — А пока слушай, я тебе новости расскажу.

И стал рассказывать про князя Прозоровского, про сбежавшего поручика Мехоношина и про нового воеводу Ржевского, который вскорости должен прибыть в Архангельск.

— Одного Ржевского я знавал в прежние годы, — задумчиво произнес Иевлев, выслушав рассказ кормщика. — Василием звали. Он, должно быть, и есть…

— Что за мужчина?

Сильвестр Петрович ответил с неудовольствием:

— Князь Ржевский человек разумный, смаху не рубит, осторожный, воеводствует не первый год…

— Боярин?

— Доброго роду…

— Я чай, не лучше нынешнего?

— Воевода царевым указом ставится! — почти с гневом отрезал Иевлев. — Не наше дело об нем толковать…

— Ой, наше! — невесело усмехнувшись, молвил Рябов. — Наше, Сильвестр Петрович. Загнали нас ни за что ни про что в узилище, а судить их не нам. Нет уж, господин капитан-командор, нам!

— Поживем — увидим! — угрюмо произнес Иевлев.

— То дело другое: прежде времени голову ломать не к чему. Давай, Сильвестр Петрович, закусим, да и спать повалимся до утра. Ноне денек у меня был хлопотный…

Он разложил на топчане чистый платок, ловко нарезал копченую оленину; хитро подмигнув, вытащил из сапога скляницу зелена вина, протянул Иевлеву, тот, запрокинув голову, хлебнул. Рябов сказал ласково:

— Со свиданьицем, Сильвестр Петрович. Чтобы, как у нас говорится, — в будущем году, да об эту пору, да с тем же дружком, да еще и с пирожком.

Выпил, покрутил головою, удивился:

— Смотри, как проскакивает! Соколом! А ведь ныне, как я из тундры вынулся, тверезый ни минуты вроде не был…

И добавил с грустью:

— Нехорошо, а как сделаешь? Надо же человеку отдохнуть?

2. Воевода Ржевский

И пошли один за другим острожные, похожие друг на друга дни…

Где-то там, наверху, где светило солнце и день отличался от ночи, а вечер от утра, — дьяки Гусев и Абросимов пеклись о том, чтобы здесь, внизу, в сырой и мозглой каморе побыстрее померли два узника. Помрут — и все, помрут — тогда один Прозоровский всему виновник, помрут — ищи-свищи концы. И тюремные караульщики, и стража на съезжей, и злая баба, что стряпала острожникам хлебово, и бобыли, состоящие при палаче Поздюнине, и сам Поздюнин — все знали, чего хотят дьяки, но страшились погубить узников без прямого на то приказа. Дьяки же такой приказ не решались дать без ведома воеводы Прозоровского, который лежал без движения, смотрел в потолок мутными бессмысленными глазами и жалостно мычал.

Новый же воевода Ржевский все не ехал.

А узники не умирали, и даже более того — немощный Иевлев стал поправляться.

Дьяки, растерявшись, ругались и пугали караульщиков жестокими карами, но караульщики теперь не так трепетали дьяков, как прежде, и более слушали Егора Резена, заходившего к ним в избы вместе с одноногим боцманом. Резен был щедр, не скупился на угощение и часто повторял, что приедет царь Петр, и тогда все узнают, что за люди капитан-командор и кормщик Рябов. А боцман сердито посмеивался и сулил тем, кто будет жесток к узникам, такую казнь, что у караульщиков мурашки бегали по спине. Кроме того, многие знали о подвиге Рябова во время шведского нашествия, знали и о том, что он сам пришел в узилище, чтобы не оставить в беде Иевлева. И чем дальше, тем больше чинились послабления двум узникам, а дьяки уже старались не замечать ничего и даже не спрашивали, живы Рябов с Иевлевым или померли.

Дни шли один за другим — однообразные, без перемен — до самого Сретенья, когда приехал наконец новый воевода. Слухи о нем были невеселые. В остроге сразу стало известно, что воевода Ржевский недоверчив, говорит мало, от ответов на прямо заданные вопросы уклоняется, привез на верфи многих корабельных мастеров-иноземцев и время свое препровождает с ними. Кочнева и Ивана Кононовича он с работы согнал, даже не побеседовав с ними. С инженером Егором Резеном Ржевский сразу же жестоко поругался и на глаза его к себе не пускает. Говорили также — и это было самым удивительным и неприятным для узников, — что князь Василий уже несколько раз навещал немощного Прозоровского, утешал его, что, дескать, клеветы рассеятся и верная государю служба вознаградится, что сам он, Ржевский, прибыл сюда временно, пока суд да дело, а там и Алексею Петровичу придется попрежнему честно и мудро править Придвинским краем. Он же, князь Василий, отъедет на давно обещанное ему воеводство куда потеплее — на кормление в Астрахань…

Слушая нерадостные вести, Рябов угрюмо посмеивался:

— Оно так! Рука с рукавичкой завсегда дружлива. Нет, Сильвестр Петрович, я так рассуждаю: надо нам с тобою отсюдова тайно уходить. Сию правду паки и паки дожидаючись, головами расплатимся…

Иевлев сердился:

— Не дури! Я от царева суда не побегу! Да и статно ли мне, капитан-командору, яко татю в ночи, тайно бежать…

На Власия-бокогрея в марте месяце поздно ночью ключарь разбудил Иевлева и Рябова и дрожащим шепотом сказал им, что Ржевский сейчас же будет на съезжей для беседы с ними. Дьяки уже приехали и ждут. Сильвестр Петрович, опираясь на костыль, с трудом поднялся по крутым осклизлым ступеням и в изнеможении опустился на лавку. Кормщик, не ожидая от нового воеводы-боярина ничего хорошего, хмуро стоял у печки.

Ждали долго.

Наконец мерзлая дверь распахнулась, караульщики вздели алебарды. Ржевский, в коротком дубленом полушубке, широко шагая, вошел в избу, простуженным голосом с порога спросил Иевлева:

— Пошто развалился? На ассамблею зван?

Иевлев, не вставая, ответил:

— Али не признал меня, Василий Андреевич?

Воевода, стараясь не встречаться с Иевлевым взглядом, усмехнувшись одним ртом, помедлил, потом внятно произнес:

— Вон ты куда гнешь? Нет, нынче не признаю. Да и не для того нас государь воеводами ставит, чтобы мы, верные ему слуги, некоторых иных, честь свою забывших, за старинных дружков признавали…

— Дружками-то мы с тобой, князь, не были, сие ты соврал! — негромко, но сильно произнес Иевлев. — Что же касается до чести, то ежели ты, суда не дождавшись, мне еще такое скажешь — костыля не пожалею, изувечу! Чина моего флотского меня никто еще не лишал, об том помни…

Князь Василий опять усмехнулся с видом человека, которому многое ведомо, крикнул:

— Кто там? Огня!

Гусев, трепеща от выпавшей чести, подал свечу. Ржевский закурил трубку; попыхивая дымом, стал листать бумаги. Осторожно дышали у порога караульщики, дьяки неподвижно стояли за спиною воеводы. Иевлев думал, опустив голову. Рябов прищурившись смотрел в сторону — из гордости, чтобы новый воевода не думал, будто здесь так уж его боятся и ждут от него решения. Ржевский читал долго, порою тыкая пальцем в лист, с раздражением спрашивал дьяков: