Стальное зеркало - Анна Оуэн

Кузина думает, что ее пугают. Ее не пугают, ей объясняют, в какой мере кое-кто опять не продумал последствия. В какой бесконечный раз.

Все это очень по-каледонски, в традициях приграничья. Налет, схватка, крошечный сиюминутный успех. Безупречная от сих до сих выходка, ближние преимущества которой налицо, а дальние последствия никого не интересуют. Живущих одним днем младших родственников — в том числе; и вот проку-то в том, что Хейлз с четырнадцати до двадцати одного болтался в Орлеане, даже кое-какие придворные должности занимал? Вернулся после смерти отца домой, унаследовал отцовские долги и титул — и немедленно оказался ярко выраженным представителем и своей породы, и своей державы. Хранителем всех традиций и почитателем обычаев этого безумного псевдогосударства, где, видимо, минимальной способности мыслить лишены решительно все, потому что «королева» с подбитым глазом принадлежит к семье, которая по каледонским меркам считается поголовно разумной, осмотрительной и осторожной. Может быть, его родственники в Европу отправили в тайной надежде на то, что где-нибудь, как-нибудь кувшин, повадившийся ходить по воду, сломит себе голову? Очень похоже на то.

Маршал смотрит на свиту, заполнившую наружный двор, на высокие белые стены, на изящные кованые пики по краю ограды. Сказав, что обитель он возьмет штурмом, герцог Ангулемский не шутил — взял бы, с тем, что у него было. Тут же. Очень легко, очень просто. Обитель не так давно перестроили и расширили. От прежнего замка осталась лишь дворовая часовня, и ту надстроили и украсили изящными кокетливыми башенками. Постройки, дорожки с белым песком, цветные бордюрчики, а с северной стороны — ровные, пестрые, словно игрушечные, огородики. Монастырь, который можно описывать только в уменьшительной форме. Любимое место уединения знатных дам Орлеанэ, и теперь понятно, почему. На всем окружающем не хватает только оборок, цветного кружева и марципана.

Стены — не стены, а так… забор в два кирпича. Дабы насельницы обители не удирали из нее в поисках приключений. А вот того, что кто-то будет удирать в поисках оных в обитель, строители явно не предусмотрели: оборонять монастырь попросту невозможно. Маршал переводит взгляд на искателя неприятностей.

— Господин герцог, — пустым голосом сообщает псевдо-Мария. — Я не мог подписать документ и продолжить маскарад.

— Почему же? Это было бы гармоничным завершением всей этой эпической поэмы, — и позволило бы отменно рассчитаться со мной за тот допрос.

Каледонское чудовище поднимает голову — раньше держал ее скромно опущенной, как подобает. Глядит в лицо, где-то на уровне кончика носа. Взгляд рептилии: прозрачные зеленоватые глаза начисто лишены выражения, веки не двигаются, понять, куда «кузина» смотрит, невозможно. Это маршал уже видел месяц назад, когда пытался выяснить, где и как найти Хейлза, прежде чем тот успеет натворить непоправимых глупостей.

— Я знаю, как выглядит подпись Ее Величества. Я смог бы ее воспроизвести, — и губы тоже как у ящерицы, тонкие, сухие и слегка шелушащиеся. Почти не шевелятся.

Это… невесть что изволит сообщить, что отказывалось подписать отречение ровно потому, что его не разоблачили, пока оно себя — далеко не сразу — не выдало? Забавно, конечно, было бы привезти Людовику документ, подписанный черт знает кем, считая, что это подпись кузины.

Дипломатические последствия тоже, скорее всего, были бы замечательными. Особенно, если учитывать, что, судя по продолжительности траура и затвора, настоящая Мария Каледонская в ближайшие несколько дней ступит на землю своей родины, если этого уже не произошло. С другой стороны, они и так будут замечательными, потому что доказать, что мы не имели к этому эпизоду отношения, совершенно невозможно. Значит, и не будем доказывать. Его Величество может, в кои-то веки с чистым сердцем, свалить все на меня… поскольку в нынешней ситуации даже Альба не станет очень до меня добираться. В том числе, если их намерения далеки от благих. Вернее, особенно в этом случае.

Самое забавное, что Хейлз, вздумай я его спросить, что все это означает, скажет — с чистым сердцем, с невинными глазами, — что исполнял мое пожелание. Если Мария не потонет в шторм, не съест несвежее яйцо за завтраком, если ее не отравят любящие подданные — быть ей в два ближайших года законной королевой, оспаривать права которой очень трудно. Как я и сформулировал — и ведь я не уточнял, что быть королевой она должна, оставаясь в Орлеане… да почему и нет, в конце концов?

Герцогу Ангулемскому очень смешно — ему смешно уже полчаса подряд, с окончания разговора в часовне, и, кажется, смешно ему будет до самого вечера. Потому что вот эту рептилию в юбке нужно предъявить Его Величеству. Как есть.

Что произойдет дальше, предсказать сложно. Да, в целом, и не хочется. Лучше не предсказывать, лучше смотреть. И наслаждаться.

Впрочем, в часовне несколько минут ему было совершенно не до смеха. Маршал просто думал, что сходит с ума. Кузина сначала шепотом говорила «нет», потом молча, но очень решительно мотала головой — и тут-то ничего удивительного не было, упряма и полна весьма возвышенных представлений о долге. Но вот, при всем при этом, не оставляло ощущение, что некий ангел ходит по часовне и пишет на стенах невидимыми огненными буквами: «Тут что-то не так». Мария Каледонская вела себя как образцовая… Мария. А герцогу казалось, что перед ним совсем другой человек. Так что в какой-то момент он прервал очередную тираду, посчитал про себя до десяти и совершил поступок, по меркам этикета совершенно непредставимый — сорвал с бедной страдалицы вуаль. И все встало на свои места.

Страдалица, поскольку не являлась ни королевой, ни дамой, получила в глаз. С левой. И во исполнение давнего обещания о том, что при следующей встрече юный Гордон не останется цел — но не убивать же его, да и об убийстве речи не шло; и просто потому, что очень хотелось. Очень. Рука взлетела сама собой; псевдокоролева резко опустила веки, едва заметив движение — потом отлетела до колонны и уставилась на маршала целым глазом. Маршал смеялся. Вслух. Под округлыми сводами часовни металось изумленное не меньше юноши эхо.

Ничего. Переживут. И эхо, и юноша. А теперь мы возьмем этот дурно воспитанный несостоявшийся казус белли, и доставим по назначению. Вместо подписи. А про ангела никому рассказывать не будем. Даже Его Преосвященству. Поскольку ангел тут, скорее всего, ни при чем. И дело не в слухе, а в том, что я стараюсь запоминать все и вся, и в том, что даже самый толковый и ответственный молодой человек не может каждую секунду точно копировать все тонкости поведения женщины, которую в жизни видел не более трех-пяти раз.