Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Хоть император и оставил армию, но она беспрерывно побеждала. Маршал Брюн взял Штральзунд. Остров Рюген тоже пал в наши руки, и весь Север сделался нашим союзником. Прусский король запер Балтийское море для английской торговли, и атакованная таким образом Англия вынуждена была склониться перед железной волей Наполеона. Примечательно то обстоятельство, что англичане, тревожимые со всех сторон, оставленные всеми, не приложили усилия, чтобы помочь Густаву, единственному своему союзнику, который оставался верен им, и допустили его низложение, занятые мелкими внутренними интригами в ничтожной и обманчивой политике, как все не чуждые слабости люди, потому что Англия была тогда слаба.

Не следует воспринимать нападение на Копенгаген, совершенное в то время, как доказательство силы английского правительства. Истинно могущественный кабинет не совершает таких робких атак; бомбардировка Копенгагена противоречила и правам народов, и здравой политике. Истребить город, уничтожить его порт, сжечь корабли, и все это единственно за отказ объявить войну Франции! Впрочем, действуя таким образом, англичане только услужили Наполеону, который не мог до тех пор заставить датского короля принять сколько-нибудь определенное решение. Но необдуманный поступок Англии раздражил его, и он приказал взять под стражу всех англичан, бывших в Дании, конфисковать все английские товары, находившиеся в королевстве, и запретил всякую торговлю с Англией.

В то же время во Франции была напечатана прокламация о том, что между державами Европы, союзницами Франции, одна должна быть наказана за свой двуличный союз, а именно Португалия. Наполеон угрожал принцу-регенту Португалии лишением трона, и с этой минуты судьба его сделалась известна.

В то же время император Александр снова объявил в Петербурге вооруженный нейтралитет, знаменитое изобретение императрицы Екатерины. Он издал на сей счет манифест, где объяснил причины этого решения, самые благоразумные.

Еще долго буду я вспоминать впечатление, какое произвел на Жюно приказ императора выехать и принять руководство обсервационной армией в Жиронде.

— Итак, вы изгоняете меня, — сказал он Наполеону с печалью, которая тронула императора. — Вы велите мне оставить Париж в ту минуту, когда возвратились в него. Чем наказали бы вы меня больше, если б я совершил преступление?

— Ты совершил не преступление, но проступок… Необходимо удалиться на некоторое время из Парижа; это скорее рассеет слухи о тебе и моей сестре. Однако все увидят в моем решении доверие, какое я к тебе испытываю. У тебя будет власть неограниченная, будешь переписываться только со мной, и все это время остаешься парижским губернатором. Полно, мой друг, там ждет тебя маршальский жезл.

Он протянул другу руку, Жюно схватил ее и опять заплакал как дитя.

— Вы удаляете меня от себя! — повторял он беспрестанно.

— Но вокруг меня нет теперь никакой опасности, — отвечал император, тронутый чувствами Жюно: он понимал его сердце. — Ты не будешь присутствовать здесь только на праздниках, вот и все… Полно, мой друг, бодрись, перед тобой поле для подвигов! Я думал поручить это дело Ланну или Мюрату, но потом сообразил, что ты не участвовал в последнем славном походе и решил вознаградить тебя за это. Поверь мне, настоящая причина твоего отъезда — собственная твоя слава.

Когда Жюно передал мне этот разговор, я не сказала ему, что поразило меня больше всего: император, по-моему, хотел только пролить бальзам на его рану. Однако если средство действовало, то что мне за дело, какая причина побуждала употребить его. Но как он был искусен! Как он знал людей! Жюно вошел к нему в отчаянии, а вышел счастливый, готовый вновь пролить кровь, чтобы добавить новый листок в триумфальный венок Наполеона.

Возглавив обсервационную армию, истинное назначение которой знал тогда он один, Жюно начал готовиться к отъезду. Я видела, как он был несчастлив, с каким страданием оставлял Париж. Он не мог открыть мне истинной причины этого, но я понимала его, жалела и никогда не прощу той, кто была не только причиной тогдашней немилости к нему (потому что это все-таки была немилость, хоть и позолоченная), но и не имела благородного великодушия признаться, что вся вина лежит только на ней. После я узнала все тайны сердца Жюно, этого благородного человека, в котором никогда не гнездились ложная мысль или порочный план на пагубу невинного существа. Я узнала, как великодушно было с его стороны хранить молчание. По примеру его я тоже буду молчать обо всем, что относится ко мне; но я должна, я обязана в память о нем раскрыть те хитрости, какими старались привлечь его к партии Мюрата, предполагая ужасное несчастье, которое могло случиться с императором во время одного из его военных походов. По крайней мере, тогда говорили только об этом обстоятельстве. Но когда бы понемногу привыкли представлять себе Мюрата в креслах Наполеона, Мюрата на его лошади, наконец, Мюрата, владетеля Французской империи, и когда бы нелепость этой возможности исчезла от привычки глядеть на нее, потому что со временем глаз привыкает находить приличным все, на что глядит он упорно, тогда могли бы сказать: «Неприятельской пули так долго ждать, военные случайности так неверны!» А от этого невелико расстояние и до мысли о том, чтобы ускорить эту неприятельскую пулю.

Глава XXXI. Принцесса Вюртембергская

Август приближался к концу, и 20-го числа муж мой приехал обедать с госпожою Караман к одному из своих друзей, Лаллигану, у которого крестил он дитя. Дом наш был загроможден узлами и чемоданами, а двор — каретами и фурами, и все показывало близкий отъезд одного из хозяев дома. В самом деле, Жюно уже через день должен был отправляться в Бордо. Я позаботилась о том, чтобы ему было приятно и удобно в путешествии, и сама утомилась чрезвычайно. Было девять часов, и я хотела лечь спать, когда камердинер сказал мне, что придворный лакей императора ждет Жюно с письмом и что письмо это от обер-гофмаршала. Я взяла письмо: на нем были слово обер-гофмаршал, а сбоку едва можно было разобрать надпись «очень важное». Весь адрес был написан рукою Дюрока. Я тотчас велела двум слугам сесть верхом, дала им по записке, и они поскакали в разные стороны искать Жюно. Я знала, что он должен был заехать проститься с почтенным архиепископом нашим кардиналом Дюбеллуа; но этот добрый старец ложился спать в девять часов, как дитя, и Жюно должен был уже уехать от него. Пока его искали, он возвратился. Вот что было в письме:

«Жюно! Принцесса Вюртембергская приедет со своей свитой завтра в девять часов утра в Ренси завтракать и отдохнуть там до семи часов вечера. Так распорядился Его Величество. Не угодно ли тебе отдать приказания, чтобы все было готово. Если что нужно для прислуги или для стола, я пришлю все, что скажешь.

С приветом, Дюрок».

— Вот новая забота! — сказала я Жюно, прочитав письмо. — Будто приказание какой-нибудь сказочной царицы подвластной ей принцессе. Жаль, что у нас нет никакого услужливого принца с волшебной палочкой.

Жюно озабоченно расхаживал по комнате, и я поняла, что напрасно жаловалась при нем и не стоит усиливать дурное его настроение. Решив взять дело в свои руки, я отвечала Дюроку, что мы незамедлительно отдадим все приказания для приема ее королевского высочества и благодарны императору за этот новый случай изъявить ему нашу преданность.

Я велела призвать Решо, чрезвычайно искусного, безупречной честности человека, а то и другое вместе бывает довольно редко при его ремесле. Он и брат его учились в доме принца Конде, занимаясь кулинарным ремеслом, и вскоре сделались так искусны, что в мире гастрономов слава их гремела. Когда Решо состарился, мы сделали его нашим метрдотелем. Брат его занимал такую же должность у императрицы Жозефины. Оба они были чрезвычайно проворны и ловки. Решо показал уже мне свои выдающиеся способности, устроив за несколько часов всё, что было нужно для приема маркиза Романы в Ренси. Я призвала его, объяснила, что требуется, и он тотчас понял меня.