Отверженные (Перевод под редакцией А. К. Виноградова ) - Виктор Гюго

Неужели никто не придет на помощь человеческой душе, изнывающей в этом мраке? Неужели она осуждена на вечное тщетное ожидание духа-освободителя, великого наездника пегасов и гиппогрифов, светозарного бойца, спускающегося с лазури на крыльях, светлого рыцаря будущего? Неужели она всегда тщетно будет призывать к себе на помощь молниеносное копье идеала? Неужели она навеки должна остаться прикованной к той страшной беспросветной бездне, которая зовется Злом? Неужели она осуждена вечно созерцать в мутной пене, изрыгаемой бездной, отвратительное кишение омерзительных, раздутых, слизистых чудовищ-пресмыкающихся, с разинутыми смрадными пастями и алчными глазами? Неужели она навсегда должна остаться там без единого луча света, без надежды, всецело отданная во власть этих копошащихся чудовищ, беспомощная, дрожащая, искаженная отчаянием, истерзанная тщетными попытками оторваться от скалы мрака, к которой она прикована? Злополучная Андромеда, белеющаяся своей обнаженностью в бездне ночи!

III.

Арго плачущее и арго смеющееся

Как видите, все арго — и то, которое было в ходу четыреста лет тому назад, и современное — насквозь проникнуты тем символическим духом, который придает словам то вид угрозы, то вид страдания и печали. В нем так и чувствуется дикая печаль тех жалких бродяг Двора чудес прежних времен, которые играли в карты особого образца. Некоторые из таких карт дошли до нас. Например, трефовая восьмерка изображалась на них в виде большого дерева с огромными трилистниками — символ леса. Под этим деревом виден костер, на котором три зайца поджаривают насаженного на вертел охотника, а на другом костре стоит дымящийся котелок, из которого выглядывает голова собаки. Что может быть зловещее этих карточных изображений с кострами для поджаривания контрабандистов и кипящими котлами для фальшивомонетчиков? Различные формы, в которые облекалась мысль в царстве арго, сама песня, сама насмешка, даже сама угроза, — все носит на себе характер бессилия и подавленности. Все песни арго, напевы которых сохранились до нашего времени, были печальны до слез. Обездоленный всегда рисуется в этих песнях зайцем, который прячется, мышью, убегающей со всех ног, птицей, спасающейся от ловцов. Он едва осмеливается требовать, довольствуясь одними вздохами. До нас дошло одно из таких философских стенаний: «Я мерекаю, мерекаю и в толк не возьму, как это боженька, всем людям папаша, может примучивать свое ребятье, да еще малышей, как это ему везет слышать их писк и самому не растормошиться».

Около середины прошедшего столетия произошла перемена. Песни тюрьмы, ритурнели воров, приняли, так сказать, разбитной, ухарский характер. Жалобное maluré заменилось разухабистым larifla. Во всех песнях, распевавшихся в восемнадцатом столетии в тюрьмах, на галерах и на каторге, сквозит чисто дьявольское, загадочное веселье. Между прочим часто слышался следующий резкий, точно подскакивающий припев, мерцающий фосфорическим светом и заброшенный в лес трелью дудочника:

Мирлябаби, сюрлябабо,Мирлитон рибон рибет,Сюрлябабо мирлябаби,Мирлитон рибон рибо.

Эта песенка распевалась грабителями, когда они душили свою жертву где-нибудь в темном лесу или ином пустынном месте.

В XVIII веке античная меланхоличность этого угрюмого класса рассеивается. Он начинает смеяться, осмеивает решительно все, начиная с великого и кончая малым. Они смеются и над Гогом, и над Магогом, над царем и королем. Уже при Людовике XV они насмешливо величают французского короля титулом «маркиза Пантэна», связывая этот титул с воровским прозвищем Парижа. Отверженные становятся почти веселыми. От них начинает исходить нечто вроде света, точно совесть уже не тяготит их. Эти жалкие дружины потемок проявляют теперь не только отчаянную смелость действий, но и смелую беспечность духа. Это свидетельствует о том, что они теряют сознание своей преступности и смутно, бессознательно уже почувствовали некоторую поддержку в среде мыслителей и мечтателей. Это свидетельствует, что воровство и грабеж начинают проникать в доктрины и софизмы, причем, отдавая этим доктринам и софизмам часть своего безобразия, они сами как бы делаются менее безобразными. Это свидетельствует, наконец, и о том, что если не явится какой-нибудь непредвиденной помехи, то в ближайшем будущем можно ожидать их расцвета.

Остановимся на минуту. Кого мы обвиняем? XVIII век? Его философию? Конечно нет. Дело этого столетия — доброкачественное и здоровое дело. Энциклопедисты с Дидро во главе, физиократы с Тюрго во главе, философы с Вольтером во главе, утописты с Руссо во главе — это четыре священных легиона. Огромный шаг вперед на пути к свету — это их заслуга перед человечеством. Это четыре авангардных отряда рода человеческого, идущего к четырем важнейшим пунктам прогресса: Дидро — к прекрасному. Тюрго — к полезному, Вольтер — к истине и Руссо — к справедливости. Но в стороне от них и под ними были софисты — ядовитая поросль, подметавшаяся к здоровой растительности, цикута в девственном лесу. В то время когда палач сжигал на главной лестнице Дворца юстиции великие творения освободительной литературы, писатели, ныне преданные забвению, печатали с королевскими привилегиями бог знает какую литературу, необычайным образом дезорганизовывавшую отверженных, с жадностью набрасывавшихся на нее. Странная подробность! Некоторые из этих напечатанных произведений пользовались покровительством какого-то князя и попали в «Тайную библиотеку». Эти глубокие, но никому не известные события оставались незамеченными только на поверхности. Порою мрак, окутывающий какое-нибудь событие, делает его опасным. Оно является темным, потому что совершается в подземелье. Из всех писателей, которые когда-либо прорывали путь в толщу народа, самый нездоровый путь вырыл Ретиф де ла Бретон*.

Эта работа, свойственная всей Европе, более чем где бы то ни было причинила вред Германии. Именно там, в известный период времени, описанный Шиллером в знаменитой драме «Разбойники», воровство и грабежи производились с целью протеста против гнета и собственности, придавая разбою некоторые упрощенные идеи, кажущиеся правдоподобными, а на самом деле ложными, справедливыми по внешности и нелепыми в действительности, прикрываясь этими идеями и как бы растворяясь в них, называя себя отвлеченными, именами и переходя к теоретическим действиям, вращаясь, таким образом, в трудовой, страдающей и честной массе, даже без ведома неосторожных химиков, приготовивших состав, без ведома толпы, принявшей его. Каждое событие такого рода важно само по себе. Страдание влечет за собой гнев. И в то время как процветающая часть общества пребывает в ослеплении или даже в сонном состоянии, а быть в нем, не закрывая глаз, невозможно, ненависть несчастных слоев зажигает свой факел от костра какого-нибудь печального бедняка, который грезит, сидя у себя в углу, и при свете его принимается изобличать общество. Подобные изобличения ненависти являются ужасной вещью!

Отсюда, если этого хочет несчастное время, происходят те ужасные потрясения, которые некогда назывались Жакериями и рядом с которыми чисто политические волнения являются детской игрой. Происходит уже не борьба угнетенного против угнетателя, но восстание нужды против благосостояния. Тогда-то все рушится. Жакерии являются народным потрясением. Этой, быть может неизбежной, гибели Европы XVIII века помешала только Французская революция — огромный акт человеческой честности. Французская революция, являющаяся идеалом, вооруженным мечом, выпрямилась во весь рост и одним и тем же резким движением захлопнула двери зла и распахнула двери добра.

Она дала возможность задавать вопросы, обнародовала истину, изгнала зловоние, оздоровила столетие и увенчала народ.

Можно сказать, что она вторично воссоздала человека тем, что вложила в него вторую душу и даровала право.

XIX век унаследовал и воспользовался ее делом, и в настоящее время уже является невозможной социальная катастрофа, на которую мы только что указывали. Только слепец может донести на нее, только дурак может ее опасаться! Революция является прививкой от Жакерии. Благодаря революции изменились социальные условия. Наша кровь не имеет более в себе феодальной и монархической болезни. Наши установления более не отзываются Средневековьем. Мы живем уже не в те времена, когда внезапно прорывались внутренние брожения, когда под ногами слышались мрачные шаги какого-то глухого бега, когда на поверхности цивилизации возникали неизвестно откуда какие-то кротовые норы, земля покрывалась трещинами или разверзалась в виде пропасти, откуда вдруг показывались чудовищные лики. Революционное чувство является чувством нравственной категории.