Дневники Фаулз - Джон Фаулз

«Санди таймс», 14 апреля 1963

На прошлой неделе Джон Фаулз оставил пост преподавателя в Хэмпстеде. Ему тридцать семь лет, а учительствовал он с момента окончания Оксфордского университета. На протяжении пятнадцати лет он отдавал письму все свое свободное время. Он закончил две книги и начал, но не дописал еще двенадцать. Считая, что его произведения непригодны для печати, он не отсылал их в издательства — до прошлого года, когда отправил агенту рукопись романа под названием «Коллекционер». Ее тут же купило издательство «Джонатан Кейп».

Книга выйдет в свет только в будущем месяце, но уже пять месяцев назад права на ее публикацию в мягком переплете были проданы за 3,5 тысячи фунтов; права на экранизацию приобрела компания «Коламбиа», и работа над сценарием уже завершена. Права на публикацию за рубежом были проданы в Америку Францию и Италию, а издательство «Кейп» уже приступило к выпуску второго издания. На сегодняшний день книга принесла автору 12 тысяч фунтов. По этой причине Джон Фаулз, говорящий о себе: «Должно быть, я — припозднившийся автор», — на прошлой неделе оставил свою работу.

До нынешнего момента он не разрешал издательству «Кейп» делиться с кем-либо информацией о себе, поскольку был слегка обеспокоен впечатлением, какое мог произвести его роман на коллег — преподавателей хорошо известного колледжа для девочек.

Книга повествует о необразованном клерке, похищающем студентку у ворот ее дома в Хэмпстеде. Он запирает ее в загородном доме, но ни разу не прибегает к насилию. Издательство «Кейп» считает роман блестящим образцом мастерски написанного триллера.

Фаулз заявляет, что воссозданная в нем коллизия являет собой архетипическую мужскую фантазию: «Психологи называют это фантазией на тему Синей Бороды. Я и сам позволил себе увлечься ею».

«А он казался таким приятным молодым человеком».

Санчия. Я встретился с нею в пресс-офисе отеля «Савой». За пишущей машинкой — довольно угрюмого вида клерк, два высокомерных сотрудника по связям с общественностью и Санчия — все еще с лицом девочки, но с проблесками седины в черных волосах (ей двадцать девять, я позже не удержался и спросил ее), с ее непривычной манерой общаться непринужденно-официально, словно мы виделись только вчера, а не десять лет назад. Она налила мне виски, повозилась с именными билетами на какой-то обед, помогла угрюмому клерку-иностранцу надписать конверт, после чего он очень по-заморски прикоснулся губами к ее ладони, пожал мне руку и вышел.

— Это Христов, — сказала она. — Горе мое.

— Христов?

— Тот самый Христов.

— Певец? — Оказалось, это действительно он[746]; вне сцены он похотлив. Затем мимо прошла оживленная иностранка. Это была Амелия Родригеш, исполнительница португальского фадо.

Чуть позже я вытащил Санчию из «Савоя», и мы двинули в бар «Хенеки», что на углу Стрэнда, где я заставил-таки ее сбросить маску наигранной бодрости. Это случилось не сразу, но в конце концов она поведала мне все, что приключилось с нею за минувшие годы. Пять лет в Африке и вот уже два года в Европе: в Париже, в Лондоне, пробавляясь то одним, то другим и находясь едва ли не на грани нищеты — впрочем, невсамделишной, ибо родители всегда готовы ей помочь, если станет совсем уж невмоготу. Она то прозябает на рю де ла Юшетт в Париже, то работает официанткой в Кембридже. Типичная ситуация для женщин из среднего класса: они хотят быть независимыми, стремятся доказать, что на это способны — и тем не менее раз за разом терпят крах, терпят неизменно, при всех деньгах, что за ними стоят.

При ней все еще былой шарм — шарм princesse lointaine[747], с которой она у меня ассоциируется; однако теперь я взираю на него как бы в бинокль и уверен, что этот шарм быстро испарится, стоит лишь оказаться с ним в более тесном соприкосновении. Ибо он в огромной мере зиждется на отказе взглянуть в лицо реальности, как физической, так и духовной. Я вытянул из нее подробности теперешних ее отношений с «женатым мужчиной». Итак, они всегда изъясняются аллегорически. Они живут в Индии (где ни она, ни он никогда не были). С. обитает на дереве, мужчина приходит охотиться в ее «владениях»; иногда она удостаивает его ответом, иногда взлетает «так высоко», что общаться они могут только в третьем лице — через цаплю. «Цапля говорит…»

— Ну что за ребячество, — отреагировал я под конец.

Но в ее глазах это «замечательный» опыт.

— Так мы поверяем друг другу то, что нельзя выразить иначе.

Потом она часами распространялась о своей семье, об ужасной, властной, безумно неуверенной в себе матери.

— Я не могу выйти замуж, — сказала С. — Должен же быть какой-то выход. А для меня любой брак как родители.

Рассказала, что пять лет прожила в Южной Африке с немцем, бывшим эсэсовцем.

— Он был очень суров, но приучил меня быть независимой.

Она без умолку говорила о себе. Из меня, должно быть, вышел бы первоклассный психиатр. Женщины определенного типа, лет тридцати с небольшим, обманутые в своих ожиданиях, доведенные до ручки мужчинами (Дженнифер Ардаг, Лоррейн Робертсон), обретают во мне идеального отца-исповедника. В случае С. я сам на это напросился, поскольку упорно задавал ей вопросы, которые она ненавидит, но в которых, как мне кажется нуждается: иными словами, ей нужно, чтобы, тактично обходя ее уловки, ее загоняли в угол.

Тот вечер был очень любопытен. Под конец мы прохаживались вверх и вниз по Тоттнем-Корт-роуд; и я ощутил, как к старому чувству горечи — оттого, что я никогда не смог бы быть С ней близок (так взираешь на гору, на которую никогда не взойдешь, или страну, в которую никогда не поедешь), — примешивается печаль за нее, теплота и жалость. В своей обычной уклончивой манере она пыталась выразить то же самое — позволив себе проявить малую толику непосредственного чувства, которое тотчас спрятала, завуалировав какой-то банальностью.

Думаю, на самом деле она мне нравится — нравится своей неповторимостью, неповторимостью поведения, внешности (хотя ее и не назовешь ослепительной красавицей), неповторимостью своего подхода к жизни и своей необыкновенной склонностью к мифотворчеству. Теперь мне отчетливо видны ее недостатки, жалкая суть ее отговорок, ее обреченность, ее непреоборимая потребность окутать себя пеленой двусмысленных аргументов, упрямое нежелание прислушаться — или хотя бы проявить уважение — к гласу мужского рассудка.

— Ненавижу «Чуму», — заявила она. — Ненавижу, как он выражает то, что думает.

Она очень напоминает мне ту разновидность женщин, какую встречаешь у Пикока: типичную для конца восемнадцатого столетия смесь проницательности, снобизма и женственности — вроде Фанни Берни и Джейн Остин. Да-да. На свой лад она напоминает Джейн Остин.