Желание странного (сборник) - Аркадий и Борис Стругацкие

– Ты заметил, что здесь вся живность исчезла?

– Это потому, что здесь часто бывают люди, – говорит Щекн.

– Вот как? – говорю я. – Ну, ты меня успокоил.

– Сейчас их нет. Почти.

Кончается сорок второй квартал, мы подходим к перекрестку. Щекн объявляет вдруг:

– За углом человек. Один.

Это дряхлый старик в длинном черном пальто до пят, в меховой шапке с наушниками, завязанными под взлохмаченной грязной бородой, в перчатках веселой ярко-желтой расцветки, в нелепых башмаках с матерчатым верхом. Двигается он с огромным трудом, еле ноги волочит. До него метров двадцать, но и на этом расстоянии отчетливо слышно, как он тяжело, с присвистом дышит, а иногда постанывает от напряжения.

Он грузит тележку на высоких тонких колесиках, что-то вроде детской коляски. Убредает в разбитую витрину, надолго исчезает там и так же медленно выбирается обратно, опираясь одной рукой о стену, а другой, скрюченной, прижимает к груди по две, по три банки с яркими этикетками. Каждый раз, подобравшись к своей коляске, он обессиленно опускается на трехногий складной стульчик, некоторое время сидит неподвижно, отдыхая, а затем принимается так же медлительно и осторожно перекладывать банки из-под скрюченной руки на тележку. Потом снова отдыхает, будто спит сидя, и снова поднимается на трясущихся ногах и направляется к витрине – длинный, черный, согнутый почти пополам.

Мы стоим на углу, почти не прячась, потому что нам ясно: старик ничего не видит и не слышит вокруг. По словам Щекна, он здесь совсем один, вокруг никого больше нет, разве что очень далеко. У меня нет ни малейшего желания вступать с ним в контакт, но, по-видимому, придется это сделать – хотя бы для того, чтобы помочь ему с этими банками. Но я боюсь его испугать. Я прошу Вандерхузе показать его Эспаде, пусть Эспада определит, кто это такой – «колдун», «солдат» или «человек».

Старик в десятый раз разгрузил свои банки и опять отдыхает, сгорбившись на трехногом стульчике. Голова его мелко трясется и клонится все ниже на грудь. Видимо, он засыпает.

– Я ничего подобного не видел, – объявляет Эспада. – Поговорите с ним, Лев…

– Уж очень он стар, – с сомнением говорит Вандерхузе.

– Сейчас умрет, – ворчит Щекн.

– Вот именно, – говорю я. – Особенно если я появлюсь перед ним в этом моем радужном балахоне…

Я не успеваю договорить. Старик вдруг резко подается вперед и мягко валится боком на мостовую.

– Все, – говорит Щекн. – Можно подойти посмотреть, если тебе интересно.

Старик мертв, он не дышит, и пульс не прощупывается. Судя по всему, у него обширный инфаркт и полное истощение организма. Но не от голода. Просто он очень, невообразимо дряхл. Я стою на коленях и смотрю в его зеленовато-белое костистое лицо со щетинистыми серыми бровями, с приоткрытым беззубым ртом и провалившимися щеками. Очень человеческое, совсем земное лицо. Первый нормальный человек в этом городе. И мертвый. И я ничего не могу сделать, потому что у меня с собой только полевая аппаратура.

Я вкалываю ему две ампулы некрофага и говорю Вандерхузе, чтобы сюда прислали медиков. Я не собираюсь здесь задерживаться. Это бессмысленно. Он не заговорит. А если и заговорит, то не скоро. Перед тем как уйти, я еще с минуту стою над ним, смотрю на коляску, наполовину загруженную консервными банками, на опрокинутый стульчик и думаю, что старик, наверное, всюду таскал за собой этот стульчик и поминутно присаживался отдохнуть…

Около восемнадцати часов начинает смеркаться. По моим расчетам, до конца маршрута остается еще часа два ходу, и я предлагаю Щекну отдохнуть и поесть. В отдыхе Щекн не нуждается, но, как всегда, не упускает случая лишний раз перекусить.

Мы устраиваемся на краю обширного высохшего фонтана под сенью какого-то мифологического каменного чудища с крыльями, и я вскрываю продовольственные пакеты. Вокруг мутно светлеют стены мертвых домов, стоит мертвая тишина, и приятно думать, что на десятках километров пройденного маршрута уже нет мертвой пустоты, а работают люди.

Во время еды Щекн никогда не разговаривает, однако, насытившись, любит поболтать.

– Этот старик, – произносит он, тщательно вылизывая лапу, – его действительно оживили?

– Да.

– Он снова живой, ходит, говорит?

– Вряд ли он говорит и тем более ходит, но он живой.

– Жаль, – ворчит Щекн.

– Жаль?

– Да. Жаль, что он не говорит. Интересно было бы узнать, что ТАМ…

– Где?

– Там, где он был, когда стал мертвым.

Я усмехаюсь:

– Ты думаешь, там что-нибудь есть?

– Должно быть. Должен же я куда-то деваться, когда меня не станет.

– Куда девается электрический ток, когда его выключают? – спрашиваю я.

– Этого я никогда не мог понять, – признается Щекн. – Но ты рассуждаешь неточно. Да, я не знаю, куда девается электрический ток, когда его выключают. Но я также не знаю, откуда он берется, когда его включают. А вот откуда взялся я – это мне известно и понятно.

– И где же ты был, когда тебя еще не было? – коварно спрашиваю я.

Но для Щекна это не проблема.

– Я был в крови своих родителей. А до этого – в крови родителей своих родителей.

– Значит, когда тебя не будет, ты будешь в крови своих детей…

– А если у меня не будет детей?

– Тогда ты будешь в земле, в траве, в деревьях…

– Это не так! В траве и деревьях будет мое тело. А вот где буду я сам?

– В крови твоих родителей тоже был не ты сам, а твое тело. Ты ведь не помнишь, каково тебе было в крови твоих родителей…

– Как это – не помню? – удивляется Щекн. – Очень многое помню!

– Ну да, действительно… – бормочу я, сраженный. – У вас же генетическая память…

– Называть это можно как угодно, – ворчит Щекн. – Но я действительно не понимаю, куда я денусь, если сейчас умру. Ведь у меня нет детей.

Я принимаю решение прекратить этот спор. Мне ясно: я никогда не сумею доказать Щекну, что ТАМ ничего нет. Поэтому я молча сворачиваю продовольственный пакет, укладываю его в заплечный мешок и усаживаюсь поудобнее, вытянув ноги.

Щекн тщательно вылизал вторую лапу, привел в идеальный порядок шерстку на щеках и снова заводит разговор.

– Ты меня удивляешь, Лев, – объявляет он. – И все вы меня удивляете. Неужели вам здесь не надоело?

– Мы работаем, – возражаю я лениво.

– Зачем работать без всякого смысла?

– Почему же – без смысла? Ты же видишь, сколько мы узнали всего за один день.

– Вот я и спрашиваю: зачем вам узнавать то, что не имеет смысла? Что вы будете с этим делать? Вы все узнаёте и узнаёте и ничего не делаете с тем, что узнаёте.

– Ну, например? – спрашиваю я.

Щекн – великий спорщик. Он только что одержал одну победу и теперь явно рвется одержать вторую.