Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Ты помнишь наши… неслось снизу, из-под чешуйчатых крон, – ты помнишь… На днях Нелли звонила Соснину, просила о встрече. Хотела подписать у него для ОВИРа какую-то справку.

Опустошая кулёк с миндалём, неторопливо считал ступеньки.

Шумели кроны.

Журчал ручей, в сточных желобах меж ржавыми консервными банками бурела листва; сырость, прелое увядание цветов.

Колыхание многослойной зелёной темени угнетало, заражало тревогой заплутавшего в ветвях ветра.

И опять гадкий спазм тошноты – поплыл-то на голодный желудок, напоролся на жлоба с галунами и – день загублен. Наваливалась давящая, как перед грозой, тяжесть, донимала досада – не подозревал, что юным, ловким ещё, будто бы крутил под куполом сальто-мортале, теперь – сорвался; плюхнулся на пружинистую сетку, спасся, и вовсе не спускается по твёрдым, пусть и кривым, ступеням, а понуро идёт враскачку под издевательскими взглядами, усмешками, потешно проваливаясь, увязая то левой ногой, то правой, по бескрайнему гамаку и не уразуметь – куда? зачем? День за днём втаптываются в прошлое и не дано знать, когда же оно аукнется, и колышется над головой лиственный свод, как шатёр шапито.

Лестница круто свернула, нависла над скопищем разномастных, выраставших из склона домишек, облепленных фанерными конурами, крытыми толем верандочками с вкраплениями чудом уцелевших от лучших времён цветных ромбовидных стёкол. Останки старой глинобитной стены… веером выпирающие из грунта каменные ступени. Вспухает во двориках мокрое бельё. Чугунная колонка с ручкой, удар водяной струи, стирка в корыте, плач ребёнка, трёхколёсный велосипед, трепет жёлтых пятен в синих тенях, могучая шелковица с не склёванными ещё серёжками красно-лиловых бородавчатых ягод. Сырость и плесень. Шуршание обрывков газет; густая вонь из сортира, задвинутого в каре мусорных баков. На крышах возлежат умбристо-рябые павы, смахивающие на полных, в пёстрых засаленных халатах восточных матрон – вдогонку Соснину испускают остерегающий клёкот, разрываемый режущими, гнусными, точно гвоздём по железу, вскриками, а внизу, по холёному лужку в устье лестницы, обхаживает стриженую пирамидкой тую горделивый павлин, распустивший веером наряднейший хвост.

Что толкнуло вскочить на катер, приплыть в Мисхор? И отчего именно здесь, сейчас стало не по себе?

Расстегнул ворот рубахи. Однако тревога не отпускала, не мог дышать – разевал беспомощно рот, а воздуха не хватало, будто остановился в тоннеле поезд, вентиляция отключилась…

Хотя всё ближе шлёпал, шипел прибой.

Сойдя с чёртовой лестницы, поспешил на аппетитный дымок, запахи горелого мяса и оторопел: на веранде ресторанчика – Вика, Герка и дочка. Семейка отобедала, Вика подмазывала губы, а-а-а, герру капельмейстеру несли добавку – желанную «Птицу по-крымски», жирную порционную похлёбочку с куриным крылышком в закопченном керамическом горшочке, залепленном тестом. Сколько лет минуло с прибалтийского музицирования при свечах? Чёлки не стало. Вика располнела. Грузноватая дама с короткой шеей уже не отличалась от печальной памяти волооких пляжных чаровниц. Яркая косметика, громкий смех, уверенные жесты… как водила она трубочкою помады.

Вспомнились волнующие круги по вечерне-праздничному курзалу, её белое платье, вспыхивавшее под фонарями, и он сам, распалённый, безумолку выбалтывающий всё, что знал, красующийся, – юный павлин, распустивший хвост.

И чем же прельстила? Тем лишь, что оказалась первой? А Нелли тем, что стала второй? В нейтральный ряд за Викой и Нелли выстраивались последующие – Лера, Кира, Лина… Дыхнули затхлостью мастерские художников с запылёнными холстами вдоль стен, батареями пустых бутылок и обязательным неряшливым ложем в углу, пропотевшим, как борцовский ковёр.

Зашагал прочь и едва не налетел на Нелли – и её сюда потянуло?! Эффектнейший сарафан, невиданнейшие, на высоченных каблуках, босоножки; с того узкого пляжика, на который когда-то сбежали с Ай-Петри, с пляжика, где она, обсыхая после купания, с возбуждённой настойчивостью добивалась у него станет ли он другим, Нелли тащила упиравшегося сынка, тот выл, сосал ядовито-малиновое эскимо. Ну и ну, – недоумевал Соснин, – и её целую вечность не лицезрел, всё перегорело, а словно сговорились с Викой друг за дружкою повстречаться!

Что означали эти крымские совпадения, которые легче-лёгкого сваливать на тесноту мира? – гадал, садясь на обратный, из Симеиза, катер.

И охота была пускаться от следствий к причинам! – столько нахлынуло без разбору: павлины, вкус молочного, ещё без горечи, миндаля, всё-всё, включая спёртый, как в метро, воздух на морском берегу.

– Ау-у, Илья Сергеевич, возвращайтесь!

– Соничка в па-де-труа была восхитительна, её долго вызывали, а я, знаете ли, не избалована успехами, да и по призванию я, как заклеймила Ваганова, была характерная танцовщица, классику считала холодной, её одухотворённость – абстрактной, если хотите, слишком условной. Голубчик, ещё ликёру? Ну, ладно, ладно, вам же на другой раз останется.

Куцая зарисовка в блок-нотике, – спохватился Соснин, – не документ; вспомнил, что надлежало составить акт обследования квартиры-угрозы.

Достал из кармана загодя отпечатанный бланк, им предусмотрительно и не без задней мысли всех, кто отправлялся по адресам жалобщиков, снабдил Фофанов: выдавая бланк, сложил на вздутом животе, с которым не справлялся кожаный ремень, жирные руки, издевательски осклабился, мол, пообщайтесь-ка, Илья Сергеевич, коли вы такой умный, с разгневанным населением; Соснин разгладил ладонью оттиск схематичного скелета башни – вертикаль-ствол и этажи-ветви.

Отсчитал шестую снизу горизонталь, перерисовал из блок-нотика аксонометрию с раздвоенной трещиной, вписал в табличку размеры, визуальные характеристики. Казалось, трещина, пока чайком баловались под музыку молотка, дрели и прочие шумы роевой жизни, удлинялась, расширялась, но кто бы объяснил, почему он наново не измерил? Позорно торопился унести ноги?

Дата, роспись.

И Анна Витольдовна приложила к глазам очки – подписалась. – Не рассыплется в пух и прах? Поморщилась. – Поздно, а колотят, сверлят, долбят.

– Ещё кто-то из жильцов жалуется?

– Только попусту чертыхаются, мягко говоря, – потёрла носик, с лихой безнадёжностью махнула бесплотной ручкой, – соседи все, как на подбор, беззаветно пьющие, им трещины нипочём, коли и головушки в потёмках расшибить не боятся – лампочки вывинчивают на лестнице, продают у винного магазина. Вздохнула. – И медные цацки с лифтовой лебёдки откручивают.

Коснулся губами тыльной стороны иссохшей ладошки с коричневатыми, как у осеннего листа, пятнышками. Анна Витольдовна подняла выпуклые молочно-голубые глаза – старинная потрескавшаяся глазурь запечатлела бессловесную жалобу.

– Успокоили, немножко, не совсем, но всё-таки успокоили, надеюсь, дом не повалится, – пугливо, быстро-быстро посмотрела на трещину, хотя не перекрестилась, – и спасибо, спасибо, ваш приход заставил оглянуться назад, столько вспомнить, я, конечно, поддалась хронической национальной болезни, как кто-то из умных людей сказал, мы, русские, любим прошлое, ненавидим настоящее, будущего боимся, однако прошлое-то пострашнее вампира, благоразумнее не вспоминать, молчать в тряпочку, – спешила договорить, а Соснин, эдакий Гулливер, смотрел на неё, маленькую-маленькую, откуда-то издали, сверху, словно не топтался рядышком, одеваясь в тесной, придавленной потолком прихожей. Прыткая, – назло распухшим из-за отложений солей суставам. И неправдоподобно маленькая – в культурный слой вросшая? Светлые узкие брючки, обтянутый ворсистым свитерком торсик, платок от Иды Рубинштейн, сползавший с плечика; серебристый пучок волос… Обескровленная воспоминаниями, пошатывалась – упрямо сопротивлялась равнодушному бесшумному ветерку, а он сносил её, уносил.

– …вам на память, берите, берите, вы – законный наследник как-никак, уверяю, и останется, сохранится, – суетилась Анна Витольдовна, неумело скатывая в трубку зеленовато-дымчатую шпалеру с парком, домиком-пряником на пригорке, сбегающей невесть кому навстречу воздушно-розовой девочкой. Виновато улыбнулась. – Я бы и Соничкину мебель вам отдала, буль хотя бы, да жучок съел, труха. Вы понимаете по-немецки? И в комнатку шатнулась, и толстую книжищу о толковании сновидений снова с полки сняла. – Еле-еле понимаю, вовек мне такие премудрости не одолеть, – отнекивался Соснин. – Ну ладно, ладно, тяжело будет тащить всё сразу, и скользко на улице, в другой раз возьмёте, вы и писем-то малую часть прочли.