Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

дались им эти годы. Павел Бажов умер в 1950-м, Пётр Павленко – в 1951-м. В текущем 1954-м коса снова широко махнула: в январе скончался Пришвин, через четыре дня после него и вовсе нежданно Борис Горбатов, который числился в числе основных литературных заправил, а ведь на три года моложе Шолохова был, в апреле – Лидия Сейфуллина, стоявшая у самых истоков советской словесности.

Ещё 123 человека из числа делегатов Первого съезда сгинули в подвалах НКВД, на расстрельных полигонах, по тюрьмам и лагерям. Но многих из них ещё считали живыми. Думали, что и Весёлый где-то сидит, и Павел Васильев – потому что кому-то посчастливилось возвратиться. Ольга Ивинская вышла – любовь Бориса Пастернака. Певица Лидия Русланова вышла. А драматург Алексей Каплер? Он тоже служил военкором и виделся с Шолоховым в Сталинграде. Потом у Каплера случился роман со Светланой Сталиной, и он уехал далеко-далеко. Однако и его выпустили! Правда, он поторопился вернуться в Москву, вопреки ограничениям, и снова угодил под статью, но это уже другая история.

Профессор Александр Ушаков вспоминает, как 15-го, с утра, он встретил на улице едва бредущего, шатаемого из стороны в сторону Шолохова.

– Миша, ты что, пьяный? – спросил.

Шолохов поднял глаза.

– У меня друг из лагерей вернулся. 17 лет отсидел. Ни одного целого пальца нет.

Скорее всего, это был Иван Михайлович Гронский – легендарный советский журналист и редактор, частый гость в сталинском кабинете, председатель оргкомитета по подготовке первого Съезда советских писателей. Его взяли в 1938 году, он сидел в Воркутлаге, затем был в ссылке – и, спустя 16 лет, зимой 1954-го вернулся в Москву, оставшись сильным, здравомыслящим человеком. К тому же ещё и убеждённым сталинистом.

Это была знаковая встреча накануне съезда.

О том, что позавчерашнее его выступление известно всем, Шолохов отлично знал. И по этому поводу тоже выпил: «А вертел я вас всех… на карусели!»

В таком виде и заявился на съезд. В Кремль! Похоже, ему было всё равно.

Туда же явились все вожди: Хрущёв, Булганин, Каганович, Маленков, Молотов, Микоян, Первухин, Сабуров, Шверник, Поспелов, Шепилов. Ни одна страна мира никогда не переживала подобного: чествовать писателей, как на праздник, сходились первые лица государства.

То, что в первый день съезда слова ему не дадут, Шолохов знал.

На вступительное слово к съезду могли бы также претендовать по старшинству Сергеев-Ценский и по литературному весу – Леонов. Партийное руководство, семь раз отмерив, решило, что не стоит плодить зависть и ссорить мастеров.

Разумно выбрали срединный вариант: предоставить честь открыть съезд публиковавшейся с 1907 года старейшей писательнице Ольге Дмитриевне Форш. Бережно подведённая председательствующим на съезде Фединым к трибуне, она обратилась с коротким приветственным словом к собравшимся и предложила почтить память товарища Сталина вставанием.

В первом ряду президиума сидели Фадеев, Сергеев-Ценский, Симонов, Маршак, Катаев, Эренбург, Антокольский и в центре – Федин. Шолохов – во втором ряду: с Леоновым, Полевым, Расулом Гамзатовым, прочими представителями национальных республик. За ними – члены правительства.

В зале присутствовало 738 делегатов. Из них: 250 русских, 72 еврея, 71 украинец, 45 грузин, 36 армян, а также представители ещё сорока национальностей.

В качестве делегатов присутствовали Пастернак и Ахматова. В качестве гостей – Пабло Неруда и Жоржи Амаду.

С первым докладом, как и предполагалось, выступил Сурков. Фамилию Шолохова он произнёс в малом числе основных советских литературных величин.

День завершился содокладом Симонова о прозе. Он отвёл первые места в советской литературе Горькому, Толстому и Шолохову, а следом разместил Островского, Макаренко и Бажова. В добром здравии из всех перечисленных был один Шолохов.

Симонов произнёс с трибуны словосочетание «культ личности»: оно ещё не применялось к Сталину, но смысл уже считывался.

Шолохов внимательно слушал: «Ох, Костя… Не ты ли этот культ личности создавал сам ещё позавчера?»

* * *

Съезд наводил тоску. На прошлом споров и дерзости было на порядок больше.

Позволил повысить голос в своём выступлении на второй день Эренбург: «Общество, которое развивается и крепнет, не может страшиться правдивого изображения. Правда страшна только обречённым».

Ему аплодировали.

Шолохов понемногу копил хорошее, бойцовское раздражение.

Он выступал на седьмой день. Когда объявили его имя, раздались громовые аплодисменты. Он вышел на сцену в высоких казацких сапогах. Каверин напишет потом, что в руках он словно бы держал незримую нагайку.

Шолохов взошёл на трибуну – и случилось незапланированное. «Съезд встал, встречая его, – записал в тот день великий советский драматург и ещё один бывший белогвардеец Евгений Шварц. – И не без основания. Он чуть ли не лучший писатель из всех, что собрались на съезд. Да попросту говоря – лучший».

Несколько принципиально настроенных людей не поднялись. Каверин настаивал: «Оставшиеся сидеть и были те, кто впоследствии… поддержал Солженицына…»

Солженицына освободили в 1953 году, но, конечно же, в литературном мире его ещё не знали. Каверин пояснял случившееся ещё не происшедшим. Сам он остался сидеть потому, что в своё время был задет полемикой о псевдонимах и считал вовсе неприемлемым недавний шолоховский выпад против Эренбурга. Настоящая фамилия Каверина была Зильбер.

Шолохов поднял руку: дайте говорить. Взбудораженные делегаты расселись в предвкушении.

Начал он с того, как видит происходящее на съезде: «Бесстрастны лица докладчиков, академически строги доклады, тщательно отполированы выступления большинства наших писателей…»

Тут же, с разлёта, Шолохов оттанцевался на одной из любимых своих тем: «Даже наиболее запальчивая в отношении полемики часть литераторов – я говорю о женщинах писательницах и поэтессах, за редким исключением, пребывает на съезде в безмолвии. То ли наши агрессивные и дорогие соратницы по перу уже выговорились на собраниях и теперь находятся в этаком творческом изнеможении, то ли копят новые силы для нового взрыва к концу съезда?»

В зале находилось 66 писательниц, но есть ощущение, что и здесь Шолохов слал приветы отсутствующим на съезде Марии Петровне и Лиле.

«Разве их поймёшь, этих женщин, хоть они и писательницы по профессии? Никак не поймёшь. По крайней мере я не понимаю».

Разделавшись с женским вопросом, Шолохов перешёл, тая в усах усмешку, к основному.

«Мне не хотелось бы нарушать царящего на съезде классического спокойствия, омрачённого всего лишь двумя-тремя выступлениями, но всё же…»

Зал притих. Эренбург начал перебирать на столе бумаги. Симонов сцепил сильные руки.

«…остаётся нашим бедствием серый поток бесцветной, посредственной литературы, который последние годы хлещет со страниц журналов и наводняет книжный рынок», – глуховато говорил Шолохов.

«Одной из главных причин, как мне кажется, явилось поразительное и ничем не оправданное падение требовательности к себе, установившееся среди писателей, и падение “оценочных критериев”, прочно обосновавшееся среди критиков. Писатели с диковинным безразличием, с отсутствующими лицами проходили мимо не только посредственных, но явно бездарных произведений своих товарищей. Они не поднимали негодующего