Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Христакиев бросил быстрый, иронический взгляд на Балчева. Ротмистр опустил голову.

— Вы весьма начитанны, господин прокурор. Я, должен признаться, читал мало, — сказал он. Придется читать, черт побери. Попытаюсь на днях почитать Библию, то место, где говорится про Моисея… Скверно, что я перестаю верить в народ. Никакими мерами невозможно устрашить его… Ничего не поможет. — Балчев вздохнул и опрокинул рюмку.

«И он, со своим глупым умишком кавалериста, стал сомневаться в том же, в чем и я», — подумал Христакиев.

— Если мы не сумеем спасти Болгарию, никому уже ее не спасти. Но отчаиваться рано. Выше голову! Не к лицу вам, воину, вешать нос. Европа, ротмистр, не оставит нас. — Христакиев закурил сигарету и выпустил несколько клубочков дыма. — Я вас пригласил, чтобы попросить еще об одной услуге. Пустяк, но вы будете удивлены. Впрочем, благодарю вас за того юнца…

— Мне совершенно непонятно, почему вы так настаивали. Он ведь действительно принимал участие в мятеже. Разъезжал с реквизиционной командой и конфисковывал продовольствие. Я простил его только ради вас, правда, отлупил как следует…

— Этот юнец — весьма интересная личность, дорогой ротмистр. Он поэт, а поэтам свойственны увлечения — и хорошие и дурные. В нем есть нечто такое, без чего немыслимо осуществить ни одно дело, — неопределенно ответил Христакиев. — Поэты — это ведь тихо помешанные, им надо прощать, их надо почитать, ведь у турок существует такой обычай — почитать помешанных. Вы не совершили ошибки, будьте спокойны… Теперь я хочу встретиться с Кондаревым, просто из любопытства, чтоб посмотреть, как он выглядит сейчас, этот человек. Мы с ним старые знакомые, и нам предстоит свести кое-какие личные счеты. Это очень сложное и сугубо личное дело, назовите его, если угодно, моей прихотью. Перед тем как вы пришли, я разговаривал с военным следователем. Он отказался устроить мне встречу, о которой я просил.

Балчев взглянул на него недоверчиво.

— Как вы можете интересоваться этим типом? Он главный зачинщик мятежа. Петр Янков был против, вчера он мне в этом признался. У него есть свидетели, все подтверждают это.

— Не беспокойтесь, за К он да рева ходатайствовать я не стану. Просто прошу вас распорядиться привести его в какую-нибудь комнату, где бы я мог поговорить с ним совершенно свободно, в особой обстановке. А в какой именно — я вам скажу, вы сами увидите. Против него заведено дело об убийстве ^одного сельского кмета, нашего человека. Надо прекратить следствие.

— В таком случае это стоит сделать сегодня вечером, потому что завтра уже будет поздно.

— Хорошо. В котором часу мне прибыть в казармы? Банкет состоится в восемь тридцать.

— Приезжайте до восьми. Я буду там. Но полковник не должен об этом знать. Уж слишком он любит во все вмешиваться…

— Тогда возьмем фаэтон и поедем вместе. А оттуда вместе же на банкет. — Христакиев поднялся, и стул стукнулся ножками об пол. — Ну, благодарю вас, дорогой Балчев. Сейчас половина седьмого. Давайте прогуляемся — может, у вас и настроение исправится. Потом я зайду домой переодеться.

Христакиев убрал бутылку и запер шкафчик на ключ. Потом надел серую касторовую шляпу и под руку с Балчевым вышел на главную улицу.

«Отравили источники, теперь горечь будем пить», — думал Христакиев по пути домой, расставшись с Балчевым. Они договорились во всех подробностях о предстоящей встрече. Балчев обещал привести ему Кондарева в какую-нибудь свободную комнату кавалерийских казарм, где Христакиев рассчитывал поговорить с ним.

Предлог — прекращение следствия — был несостоятельным. Это дело судебного следователя, да и есть ли вообще в этом смысл? Нынешней ночью или самое позднее — завтра Кондарева должны расстрелять. Зачем понадобилось ему встречаться с несчастным? Он говорил себе, что глупо и недостойно мучить его: могло показаться, что он злорадствует. Но вопреки всем разумным доводам он не мог устоять перед искушением. Надо узнать духовный механизм этих людей, понять, откуда у них берется сила, дерзость. С того дня как прочел дневник Кондарева, Христакиев вообразил, что хорошо его знает, и все же после двух разговоров снова убедился, что во многих отношениях Кондарев остался для него загадкой. Вот что толкало его на эту встречу. «Очень любопытно увидеть, как выглядит и как держится он сейчас. Разговор будет интересным и последним», — решил он, когда пришел домой, чтобы надеть черный костюм.

Он велел жене не ждать его к ужину, нанял извозчика и отправился за Балчевым, которого оставил в клубе. Когда ротмистр сел и фаэтон тронулся, Христакиев снова стал колебаться. «Неужели меня толкает туда просто злоба?» Таких плебейских чувств он не допускал в себе и не желал допускать. «Все равно, поздно уже», — решил он и снова принялся объяснять ротмистру, как должна пройти встреча с К он д а ревы м.

— Есть такая комната, она чуть побольше других и расположена на отшибе. Не знаю только, не занял ли ее уже какой-нибудь следователь. В общем, найдем то, что вы хотите, — обещал Балчев.

Извозчик зажег оба фонаря. Фаэтон скрипел, шины шуршали по мостовой. Город рано готовился ко сну. Кино было закрыто, с наступлением полицейского часа улицы быстро, как-то сразу пустели.

По шоссе тянулась вереница женщин, детей и мужчин, которые возвращались от казарм, — они относили еду или одежду арестованным. В зеленоватом свете фонарей время от времени мелькало какое-нибудь бледное лицо с тяжелым, полным ненависти взглядом и тут же исчезало позади в облаке пыли. Христакиев посматривал озабоченно и враждебно на темные фигуры.

— Все свидания надо прекратить. Это агитация против нас. Хотя бы назначили какой-то определенный день, — сердито сказал он.

— Торчат до самой темноты, что поделаешь! Часовые гонят их, но это не помогает, — откликнулся Балчев.

Христакиев замолчал. То представление о народе, которое сложилось в его сознании с тех пор, как он стал прокурором, снова подтверждалось. Этот народ ненавидит свое государство. Он — анархист и бунтовщик. Душа у него разбойничья, кровь черная. Для него богомилы — гордость, цареубийцы — национальные герои. Народ-мученик с сомнительной славой… Умирает не моргнув глазом, даже с каким-то наслаждением. Сто двадцать лет византийского рабства и пятьсот турецкого против семи веков свободной жизни… Не можем мы вечно гнаться за Европой, это не под силу нам, не можем ее принять, не можем оформиться как нация. Тогда остается одно — разрушать. Раз не умеем строить, будем разрушать! Даже Балчев понял это, ротмистр, расстреливающий по ночам за городом нынешних богомилов со словами: «Не создал еще государства, а уже принялся крушить его!» Христакиев вспомнил свои прежние мысли на сей счет. Он исповедовался в них только перед самим собой, разумеется. Всего полчаса назад, когда он одевался перед зеркалом и думал о встрече с Кондаревым, он опять предавался им. У него была, так сказать, двойная бухгалтерия: одна графа — думы о государстве, другая — объяснение явлений для себя.

— Подождите минутку, — сказал Балчев, когда они вошли во двор казармы. Извозчик остался ждать за воротами.

Ротмистр уверенно зашагал к караульному помещению и через пять минут повел Христакиева на верхний этаж. Они прошли по длинному пустому коридору, шаги их гулко отдавались» как на хорах в церкви; затем Балчев открыл дверь какой-то комнаты и пригласил прокурора войти.

— Сейчас сюда принесут лампу. Давайте взглянем, есть ли тут стулья, — сказал он, светя электрическим фонариком.

Комната была большая, с голыми стенами. Посередине — стол, покрытый грязным картоном. У стола — три стула.

— Ну как, нравится?

— Сойдет.

Христакиев вдруг почувствовал, что начинает волноваться. Он закурил, дожидаясь, пока принесут лампу. Принес ее солдат и повесил на гвоздь, вбитый в стену.

_ Когда гарнизон был в полном составе, в этой комнате жили офицеры, — объяснил Балчев. — Я прикажу принести сюда ужин из столовой и две бутылки — вино и коньяк, так? Для чего вы устраиваете этот спектакль? В вашем распоряжении самое большее — час, иначе мы опоздаем. Мне зайти за вами?

— Заходите.

Балчев и солдат вышли, и Христакиев остался один. В большой пустой комнате с высоким потолком он слышал собственное дыхание. Снизу, где находились заключенные, доносился глухой шум. Постовые лениво шаркали сапогами. На плацу горели фонари. Из окна виднелось ярко освещенное помещение штаба.

Прокурор расхаживал по комнате, беспокойно вглядывался в запыленное окно, обдумывал предстоящий разговор. Как его начать, с чего? С обещания помочь, с того, что ему сохранят жизнь… Надо его искусить, раздавить духовно, он должен размякнуть… Все зависит от того, в каком состоянии он сейчас…

Христакиев расставил стулья и перевернул на другую сторону исцарапанный, выгоревший картон. Стол стал выглядеть приличнее. Жаль, что все здесь голо, пахнет старыми шинелями, сапогами, пылью. Будь обстановка попристойней, лучше было бы… Он продолжал нервно ходить по комнате, поглядывая на часы, представлял себе, как все произойдет… Вот Кондарева выводят, и в первый момент он думает, что его ведут на расстрел. Но он знает, что это делается после полуночи, не сейчас. Значит, его ведут к военному следователю… «Он удивится, увидев меня. Надо будет дать ему время опомниться… Ах, как все это глупо! Почему я поддался этой блажи?»