Хроники Артура - Бернард Корнуэлл

Бравада бравадой, да только в победу все равно не верилось. Думнония оделась во мрак. Мы утратили своих богов, а в народе толковали, что это Артур-де их прогнал. Он был врагом не только христианского Бога: он стал врагом всех богов что ни есть, и поговаривали, будто саксы посланы ему в наказание. Даже погода предвещала несчастье, ибо в то утро, как я расстался с Артуром, полил дождь, и конца ему не предвиделось. Каждый новый день приносил низкие серые тучи, стылый ветер и проливной ливень. Все промокло насквозь. Наша одежда, постели, дрова, устланный тростником пол и даже стены домов сделались липкими и склизкими от сырости. Копья ржавели без дела, запасенное зерно проросло или заплесневело, а безжалостный ветер все гнал да гнал с запада дождь. Мы с Кайнвин делали все, чтобы не дать воде просочиться в Дун Карик. Кунеглас подарил сестре целый ворох волчьих шкур из Повиса, и мы обили ими деревянные стены, но сам воздух под стропилами словно бы отсырел. Огонь разгорался с трудом, шипел, коптил и плевался, нехотя даря нас теплом; дым ел глаза. В начале той зимы обе наши дочери сделались строптивы и неуживчивы. Морвенна, старшая, обычно сама покладистость, превратилась в сущую мегеру, так что даже Кайнвин не выдержала и выдрала несносную девчонку ремнем.

— Она скучает по Гвидру, — позже объяснила мне Кайнвин. Артур распорядился, чтобы сын находился при нем неотлучно, так что Гвидр уехал с отцом на встречу с королем Мэуригом. — Их бы надо поженить на будущий год — это ее исцелит.

— Если Артур вообще позволит Гвидру взять ее в жены, — угрюмо отвечал я. — Ныне он нас не слишком-то жалует. — Я тоже хотел поехать с Артуром в Гвент, но он резко отказал мне. Было время, когда я почитал себя его самым близким другом, но теперь Артур скорее огрызался на меня, нежели бывал мне рад. — Он думает, я поставил под удар жизнь Гвидра, — посетовал я.

— Нет, — покачала головой Кайнвин. — Он отдалился от тебя с той самой ночи, когда узнал об измене Гвиневеры.

— А что это поменяло?

— Дело в том, что ты тогда был с ним, родной, — терпеливо объяснила Кайнвин, — так что с тобой он не может притворяться, будто ничего не произошло. Ты стал свидетелем его позора. Он видит тебя — и вспоминает о ней. А еще он завидует.

— Завидует? Кайнвин улыбнулась.

— Он думает, ты счастлив. И теперь вбил себе в голову, что если бы женился на мне, то тоже был бы счастлив.

— Наверное, и впрямь был бы, — отозвался я.

— Так он даже предлагал, — беззаботно сообщила Кайнвин.

— Предлагал — что? — взорвался я.

— Да не всерьез, Дерфель, не всерьез, — успокоила меня она. — Бедняга нуждается в утешении. Он думает, если одна женщина его отвергла, так, значит, отвергнет любая другая, и поэтому спросил меня.

Я тронул рукоять Хьюэлбейна.

— Ты ничего мне не рассказывала.

— А зачем? Рассказывать-то нечего. Он задал бестактный вопрос, а я сказала, что поклялась богам быть с тобой. Сказала очень мягко, а ему потом было ужасно стыдно. А еще я обещала ему, что тебе не скажу, а теперь вот нарушила обещание, и значит, боги меня накажут. — Она пожала плечами, словно давая понять: кара заслужена и потому принимается безропотно. — Ему нужна жена, — невесело усмехнулась она.

— Или просто женщина.

— Нет, — покачала головой Кайнвин. — Артур не из таких. Он не может переспать с женщиной и уйти восвояси как ни в чем не бывало. Он не видит разницы между желанием и любовью. Когда Артур вручает душу, он отдает всего себя — по мелочам он себя не разменивает.

Меня по-прежнему душил гнев.

— Итак, он женился бы на тебе — а от меня он чего ждал при таком раскладе?

— А ты бы правил Думнонией как опекун Мордреда, — отозвалась Кайнвин. — Артур вбил себе в голову дурацкую идею, что я уехала бы с ним в Броселианд и мы бы там жили не тужили, точно дети под солнышком, а ты бы остался здесь и разгромил саксов. — Она рассмеялась.

— И когда же он тебе это предлагал?

— В тот самый день, когда отправил тебя к Элле. Наверное, думал, что я убегу с ним, пока ты в отъезде.

— Или надеялся, что Элла убьет меня, — возмущенно отозвался я, вспоминая об обещании саксов казнить любого посланца.

— Потом ему было очень стыдно, — серьезно заверила меня Кайнвин. — И не вздумай ему проболтаться, что я тебе рассказала. — Она заставила меня дать слово, и обещание я сдержал. — На самом деле это все пустое, — добавила она, заканчивая разговор. — Скажи я «да», то-то он бы опешил. Он задал свой вопрос, Дерфель, потому что ему очень больно, а мужчины, когда им больно, ведут себя безрассудно. Чего ему на самом деле хочется, так это сбежать с Гвиневерой, да только он не может: гордость не позволяет, и, кроме того, он знает, что без него мы саксов не разобьем.

А для этого нам требовались Мэуриговы копейщики, но никаких известий о переговорах Артура с Гвентом к нам не приходило. Текли недели, а с севера по-прежнему ни слуху ни духу. Заезжий проповедник из Гвента рассказал нам, что Артур, Мэуриг, Кунеглас и Эмрис всю неделю совещались в Бурриуме, столице Гвента, но на чем вожди порешили, священник понятия не имел. Этот смуглый, косоглазый коротышка с жиденькой бороденкой, с помощью пчелиного воска уложенной в форму креста, приехал в Дун Карик, дабы основать в деревушке церковь, а то как же без нее! Как оно в обычае у странствующих проповедников, за ним таскалась орава женщин: три жалкие неряхи собственнически льнули к нему. Я впервые узнал о его появлении, как только он принялся проповедовать за кузницей у ручья, и послал Иссу и пару копейщиков прекратить это безобразие и привести его в дом. Мы угостили его кашей-размазней из проросшего ячменя: ел он жадно, ложкой запихивал в рот горячее варево, а потом шипел и плевался, обжигая язык. Комья каши застревали в крестовидной бороде. Женщины есть отказывались до тех пор, пока священник не насытился.

— Артур ныне отбыл на запад — вот и все, что мне известно, господин, — отвечал он на наши нетерпеливые расспросы.

— Куда?

— В Деметию, господин. К Энгусу Макайрему.

— Зачем? Проповедник пожал плечами.

— Не знаю, господин.

— А готовится ли король Мэуриг к войне? — полюбопытствовал я.

— Он готов защищать свои земли, господин.

— А как насчет защитить Думнонию?

— Только если Думнония признает единого Бога, Бога истинного, — промолвил священник, крестясь деревянной ложкой и забрызгивая грязную рясу ячменной кашей. — Наш король ревностно служит кресту и не уступит своих копий язычникам. — Священник поднял глаза на бычий череп, прибитый к стропилам, и вновь осенил себя крестом.

— Если саксы захватят Думнонию, Гвент падет следом, — промолвил я.

— Христос защитит Гвент, — настаивал проповедник. Он передал миску одной из женщин, и та принялась вычищать скудные остатки грязным пальцем. — Христос убережет и тебя, господин, — продолжал он, — если ты смиришься пред Ним. Если ты отречешься от своих богов и примешь крещение, в будущем году ты всенепременно одержишь победу.

— Тогда отчего же Ланселот не одержал победу минувшим летом? — полюбопытствовала Кайнвин.

Священник воззрился на нее здоровым глазом; второй блуждал где-то во мраке.

— Король Ланселот, госпожа, не был Избранным. Избран — король Мэуриг. В нашем Писании сказано, что избранник — лишь один, и, по-видимому, это не Ланселот.

— Избран — к чему? — не отступалась Кайнвин. Священник уставился на нее во все глаза. Моя Кайнвин по сей день была красавицей — златоволосая, безмятежная звезда Повиса.

— Избран, госпожа, объединить все народы Британии под властью Бога Живого. Саксов, и бриттов, и гвентцев, и думнонийцев, и ирландцев, и пиктов, дабы все поклонялись единому истинному Богу и все жили в любви и мире.

— А что, если мы решим не следовать за королем Мэуригом? — спросила Кайнвин.

— Тогда наш Бог уничтожит вас.

— Эту весть ты и пришел проповедовать? — осведомился я.

— Иначе я не могу, господин. Мне так велено.

— Это Мэуриг тебе приказал?

— Нет, Господь.

— Но я владыка земель по обе стороны от ручья, — сообщил я, — а также и к югу до Кар Кадарна, и к северу до Аква Сулис, и без моего дозволения ты здесь проповедовать не будешь.

— Никто из людей не может отменить слова Божьего, господин, — настаивал священник.

— Вот это — может, — возразил я, обнажая Хьюэлбейн. Женщины зашипели. Священник вытаращился на меч, затем сплюнул в очаг.

— Ты навлекаешь на себя гнев Господень.

— Ты навлекаешь на себя мой гнев, — парировал я. — И если завтра к закату ты не уберешься из моих владений, я отдам тебя в рабы своим рабам. Сегодня переночуешь со скотиной, а завтра — чтобы духу твоего здесь не было.

Назавтра священник неохотно убрел восвояси, и, словно мне в наказание, с его уходом выпал первый снег. Выпал рано — предвещая жестокие холода. Поначалу шел он пополам с дождем, но к ночи повалил густо и к рассвету выбелил землю из края в край. На следующей неделе резко похолодало. Под крышей повисли сосульки; началась долгая зимняя битва за тепло. В деревне селяне устраивались на ночлег со скотиной, а мы сражались с морозом, подкидывая все больше дров в очаг: огонь пылал так буйно, что сосульки подтаивали и с кровли срывались капля за каплей. Зимний скот мы поставили в хлева, а остальных животных забили и засыпали мясо солью, в точности как Мерлин засолил обескровленный труп Гавейна. Два дня по деревне эхом прокатывалось отчаянное мычание: быков волокли под топор. Снег испещрили алые брызги, в воздухе смердело кровью, солью и навозом. В доме ревело пламя, да толку от него было чуть. Мы просыпались от холода, мы дрожали под меховыми одеялами и напрасно ждали оттепели. Ручей замерз; чтобы запастись водой на день, приходилось колоть лед.